В нашей печати много раз поднимался вопрос об отношении к христианству так называемого альтруизма.[1] Вопрос этот не безынтересен даже чисто теоретически, но особенную важность он приобретает практически ввиду некоторых особенностей современного настроения нашего общества.
К христианству и православной Церкви ныне нередко подходят люди, выработанные стремлениями не христианскими. Как отнестись к этому? В целях ли христианства отвергать их с безусловной суровостью, тогда как эти люди, при некоторой снисходительности Церкви, могут постепенно выработаться в действительных христиан? Конечно, долг христианский ясен. Но ясно также, что христианству и Церкви необходимо хорошо понимать, кто именно к ним приходит. Невозможно забывать, что “грехи, касающиеся мысленной способности души, признаны от отцов тягчайшими” (Канон. послание Св. Григория Нисского), так что, например, отречение от Христа по малодушию, по толкованию того же отца, составляет гораздо меньший грех, нежели отречение от Христа искреннее, по убеждению. Между тем многие сторонники компромисса, приходящие к Церкви внешне, остаются полны греха мысли или, по малой мере, могут быть в этом заподозрены. В высшей степени важно не допустить проникновения в Церковь этих “грехов, касающихся мысленной способности души”, так как это было бы опаснее, нежели всевозможные преследования Церкви и христианства.
Это обстоятельство тем важнее, что люди компромисса являются к Церкви с предложениями весьма прельстительными, заманчивыми. Церкви они не угрожают гонением и не относятся к ней с пренебрежением, как бывало прежде. Напротив, обещают поставить ее на необычайную высоту внешней славы. Мнение о том, что христианство и Церковь должны стать во главе прогресса, чрезвычайно распространяется. Такие люди составляют большую задачу нашего времени. Они, с одной стороны, как будто работают на пользу Церкви. Но не повторяют ли они перед нею древнего искушения, которое тоже обещало Христу все царства мира и славу их, но тоже под условием: “если падши поклонишься мне”.
Для того чтобы современное, довольно мутное религиозное стремление не принесло, именно вместо пользы, положительного вреда, нельзя не пожелать со стороны христиан особенного внимания к тем понятиям, которые выдвигаются из лагеря нехристиан и полухристиан, как будто бы возможные основы сближения их с христианством.
Во главе этих понятий особенно возбуждает внимание так называемый альтруизм.
Альтруизм есть высшее понятие, до которого добралась мысль, покинувшая христианство. Естественно, что это высшее понятие и выдвигается, как будто нечто тождественное с нравственными основами христианства. Выдвигается оно очень успешно. Средние люди нынче уже приучились безразлично употреблять оба выражения – “альтруизм” и “христианская любовь”, как будто равные по содержанию, как будто два различных назначения одного и того же чувства. Мы видели это неосторожное смешение даже у церковных писателей.
В действительности, полагаю, между альтруизмом и христианскою любовью можно находить не тождество, а полную противоположность.
Если бы допустить тождественность альтруизма и христианской любви, то должно было бы признать, что христиане и нехристиане живут одним и тем же нравственным началом. Если бы это было так, то пришлось бы далее признать, что религиозный элемент не имеет никакого реального значения. В самом деле: человек, не имеющий о Боге никакого понятия, не прибегающий к помощи Божией и даже грубо отвергающий ее, – живет, говорят нам, совершенно тою же нравственною жизнью, как христианин, который и милостью Божией, и личными усилиями, и благодатною помощью Церкви представляет живой храм, место, где почивает Господь. Если бы факты были таковы, то, стало быть, наше отношение к Богу и обратно не имеет никакого значения для нравственной жизни. Но тогда можно допустить какую угодно другую религию, только не христианство. Это религия духовной жизни, жизни в Боге, она вся в нравственном мире. Доказать, что нравственная жизнь с Богом или без Бога совершенно одинакова, это значит доказать иллюзорность и всех остальных понятий христианства.
Эти нелепые выводы уже сами по себе заставляют догадаться о неправильности посылок, их дающих, то есть отождествления альтруизма и христианской любви. Нельзя также не обратить внимания на то, что при установке “научной”, нехристианской морали, понадобился именно новый термин. Христианское понятие и термин любви существовали уже почти две тысячи лет, и однако Адам Смит счел нужным в основу своей морали положить сочувствие, симпатию, хотя он вообще против христианства ничего особенного не имеет. Огюст Конт, устанавливая основы нравственности, опять предпочел сочинить новый термин – альтруизм.
Это искание новых терминов никак не было делом прихоти. Тонкие аналитические умы Смита и Конта не могли не увидеть, что чувство, ими разбираемое, совсем не то, которое христианство определяет как любовь. Это чувство не было незнакомо христианским отцам, вообще великим и тонким психологам. Но чувство это порядка низшего (с их точки зрения), оно для христианских отцов ничуть не основа морали, а лишь психологическая почва, на которой можно взрастить действительную любовь, но и только. Они ею пользовались, как пользовались почвой эгоизма. Итак, если не ошибаюсь, отцы не дали какого-нибудь особенного названия этому чувству, хотя, например, св. Василий Великий знает его и говорит о нем очень обстоятельно. Для моралистов “научных”, которые хотели анализировать нравственность вне каких бы то ни было “предположений” о Боге, являлась напротив необходимость опереться именно на это чувство. Приходилось дать ему название, так как с христианскою любовью оно не совпадало. Таким образом явился новый термин.
Нетрудно убедиться, что О. Конт был в этом прав. У человека в действительности есть и то, что христианство культивирует как любовь, и то, что позитивная мораль культивирует как альтруизм. Это последнее, как сказано, было известно христианству.
Св. Василий Великий объясняет, что Бог, ставя перед человеком обязанность развивать в себе чувство любви, дает ему для этого возможность и облегчение в виде известных природных свойств, которые св. отец не боится свести почти в зоологическую область. “Как не знает, – говорит он, – что человек есть животное кроткое и общественное, а не уединенное и дикое” (“Творения”, т. V, стр. 105). Хотя, таким образом, этот “альтруизм” кроется даже в животной природе человека, однако, как тут же напоминает св. Василий Великий, Христос в “любви” принес нам “заповедь новую“. Ясно, что новая заповедь не тождественна с первобытным зоологическим инстинктом, иначе – она не была бы “новою”. Ясно, что перед христианином поставлена не совсем та нравственная жизнь, которая свойственна человеку, как “животному кроткому и общественному”.
И это вполне верно. Собственно альтруизм есть простая противоположность эгоизму и даже считается простым его метаморфозом, почему и содержание его постоянно измеряется тем или иным отношением к эгоизму. Христианская любовь не есть противоположность эгоизму; она имеет совершенно иной источник, иное содержание, столь же мало противоречащее эгоизму, как и не совпадающее с ним. Это чувство совсем иной категории, не душевное, а духовное. Она вся в Боге.
При данной природе человека, альтруизм существовал бы и в том случае, если бы Бога не было. Любовь же обязана своим существованием исключительно тому, что “Бог любы есть” (Иоанн, 4, 8) и живет в нас. Потому св. Иоанн Лествичник определяет, что “любовь по качеству своему есть уподобление Богу” (“Лествица”, слово 30, 57). “Любовь к Богу, – говорит митрополит Филарет, – есть душа истинной любви к ближнему” (“Слова и Речи”, т. IV, стр. 169). Весьма также выразительны относящиеся к этому предмету рассуждения св. Василия Великого.
Великий учитель поясняет, что “вместе с устроением человека вложен в нас в виде семени какой-то закон, в самом себе заключающий побуждение, чтобы мы настраивали на любовь” (“Творения”. V, 48); но правильный рост этого семени должен направлять любовь прежде всего именно к Богу. Извращение этого нормального направления крайне гибельно.
“Трепещу”, говорит св. Василий Великий, “чтобы по невнимательности ума или по занятию суетным не отпасть от любви к Богу. Ибо тот, кто ныне обольщает нас и мирскими приманками старается произвести в нас забвение о Благодетеле, к погибели душ наших ругается” и т. д. (ib. 104). Это замечательное место прямо попадает по адресу наших альтруистов. Они, как и Св. Василий Великий, знают, что человек есть животное кроткое и общественное. Но как “по невнимательности ума так и “по занятию суетным” они поддались влиянию, которое “мирскими приманками старается произвести в нас забвение о Благодетеле”. Они Его забыли, не стали принимать во внимание и свою мораль решили построить на том первобытном чувстве, которое ведет всякое животное к общественности.
На этой основе, с уничтожением духовного воздействия, единственного источника христианской морали, разработан альтруизм.
Человек неверующий скажет, что это одно словесное различие. Скинуто со счетов, нечто невесомое, неосязаемое, нечто такое, что при положительном рассуждении не может быть схвачено. Есть ли оно, нет ли его, – как это доказать?
Это – обычная история в рассуждениях с неверующими. Но для христианина различие с первых же слов очень реально. А засим – даже для неверующего, при дальнейшем анализе, становится ясно, что присутствие или отсутствие этого “невесомого”, недоказуемого, сказывается уже вполне осязательными последствиями и различиями.
Посмотрим, что культивируется в христианской любви и что культивируется в альтруизме.
Любовь от Бога, живет Богом, приходит к Богу. Но чем живет альтруизм? Как любовь имеет своим источником существо Божие и сотворение Им людей, так альтруизм имеет источником существо общественной жизни и ее воздействие на эгоистическую личность человека. Желая возрастить в себе “семя любви”, христианин восходит к Богу и к Божественному отражению в личности ближнего. Если семя любви (как это обычно) задавлено толстым слоем эгоистической страсти, мешающей его росту, христианина спасает опять Бог, страх Божий, которого тяжкое давление ломает страсть.
У альтруиста во всей этой культуре “семени любви” Бог повсюду заменяется обществом. Восходя к источнику своего чувства, альтруист находит “благодетельное общество”, в случаях искушения страсти он находит поддержку в страхе перед общественным мнением или даже перед карой закона.
Эта замена Бога обществом составляет страшный обман, понятный для христианина. Это искуснейшая борьба против Христа, перед которою детски наивны все грубые обманы язычества. Но какое дело до всего этого неверующему? Что, кроме словесных различий, может он найти в этой замене?
Различие очень существенное. Мы видим, что альтруизм упраздняет личное начало и на его место ставит коллективное. Хорошо это или дурно, – оставим пока на оценку желающих. Но различие ясно.
В основе христианской морали как высочайший закон лежит свойство Божественной Личности. Даже всеобщее единение верующих совершается не иначе, как в Божественной Личности, причем идеалы святости не уничтожают тончайших оттенков личного различия людей, даже и в Боге живущих. Социальный интерес не чужд христианину как существу земному, но является вполне подчиненным, сравнительно говоря, крайне ничтожным, а главное – несамостоятельным. В альтруизме развивается совершенно обратное отношение, личность подчиняется обществу.
При этом нравственные свойства личности, определяясь условиями общественной жизни, перестают быть устойчивыми. Является неизбежно эволюция морали. И это не ошибка. Чувство человека, как животного кроткого и общественного, изменяемо. У христианина основа морали неизменна, потому что она находится не внизу, а вверху. Неизменный Бог привлекает к Себе изменяемого человека; животная почва – изменяется, а идеал, являющийся одновременно и источником силы, – вечен. При отстранении этого источника, при постройке морали из свойств животных – она перестает быть самостоятельною. Ее определяют изменяемые и изменяющиеся условия общественной жизни.
Теперь, полагаю, даже для неверующего, но понимающего высоту личности, станут понятны последствия замены Бога обществом. При этом личность, в самом существенном, основном свойстве своем, в жизни нравственной – перестает быть силой самостоятельною и подчиняется началу безличному, некоторому процессу природы, составляющему общественный организм.
Этим совершенно изменяется наше отношение к личности. Люди видят перед собою нечто высшее – общественную коллективность – и их симпатии, по общему закону, переходят на это высшее как более прекрасное, более великое, а главное – самодовлеющее. Как ни обманывай ум человека “по стихиям мира сего”, а душа у него все та же христианская, и тянется к тому, что ей кажется самодовлеющим.
Поэтому, раз “невнимательность ума” и “занятие суетным” привели людей к забвению истинной основы нравственной жизни, – направление их сочувствия все более искажается. Альтруизм приводит человека к привязанности не личной, а социальной. Вполнеизвратить природу невозможно. Но всею силой культуры альтруизм ведет нас к тому, чтобы сочувствовать более всего не конкретной, действительно существующей личности, а отвлеченной средней личности. Она, ее судьбы, ее предполагаемые и определяемые теоретически (по “общественным” законам) нужды – вот что начинает нас интересовать.
Христианин любит ближнего самого по себе, безо всякого отношения к судьбам человечества. Альтруист любит в личности собственно орудия развития человечества.
Отсюда идут дальнейшие важные последствия. Между альтруистом и ближним становится человечество, которое и определяет, как и кого должно любить или даже ненавидеть. Ближние поэтому распадаются на два разряда: одни, способствующие развитию человечества, другие, ему мешающие. Христианин не может исключить из своего сожаления даже самого великого грешника, который в конце концов вредит все-таки больше всего самому себе. Альтруист, относящийся к конкретной личности не прямо, а через общечеловеческие соображения, – поступил бы нелепо, если бы сохранил то же сожаление.
Конечно, повторяю, природу вполне исказить нельзя. Сверх того, альтруисты обыкновенно получают первоначальное воспитание не на своей, а на христианской морали. Поэтому последствия альтруистической морали в них более или менее долго парализуются остатками христианских влияний.
Но стоит понаблюдать любого деятеля, горячо отдавшегося альтруистическому течению, чтобы видеть, как он (с христианской точки зрения) уродуется в какие-нибудь 10-15 лет. Его отношения к каждому конкретному человеку начинают определяться не свойствами этого человека, а его ролью в социальном процессе.
Человечество – вот божество “альтруиста”, он любит только тех, кто служит, по его понятиям, человечеству, а предполагаемых “врагов” этого мифического человечества готов уничтожить со всей страстью фанатика; во всяком случае он от души их ненавидит.
В результате культуры “семени любви” получается два совершенно различных растения. У христианина – любовь к человеку, к данному конкретному существу; получается мораль общая, одинаковая. У альтруиста любовь к отвлеченному, среднему человеку; в конкрете же – правила морали двойные: одно для своих, другое для чужих.
Конечно, у плохих христиан и плохих альтруистов эта разница менее резка. У великих христианских подвижников и великих деятелей альтруизма, “общественного блага” – напротив она бьет в глаза. Это как будто два существа различных пород.
Итак, что бы мы не думали о “невесомом” и “недоказуемом” начале, служащем основой христианской морали, ясно во всяком случае, что моральная жизнь христианина и альтруиста практически совершенно неодинаковы не только в чем-нибудь неосязаемом, духовном, а в проявлениях вполне наглядных. Альтруисты типичные, горячие и проницательные, всегда это чувствуют или даже понимают. Поэтому испокон веков они считают христиан “плохими гражданами” и христианство вообще недолюбливают. Хотя можно без ошибки сказать, что величайшие успехи человечества достигнуты духом именно этих “плохих граждан” и что радетели “общественного блага”, подрывающие корни христианства, уничтожают источник всего доброго, что еще сохранилось в них самих.
После этих разъяснений возвратимся теперь к вопросу, с которого начали, вопросу о сближении христиан и нехристиан на почве альтруизма.
Для полного, точного его решения нужны бы конечно голоса очень компетентные. Но в общем едва ли возможно сомневаться, что попытка этого сближения совершенно абсурдна и обязана своим существованием самой спутанной работе мысли. Частицы разумного здесь, по-видимому, только в следующем:
Христианская мораль считает возможным пользоваться для развития любви тем же первобытным животным чувством, на котором воздвигается альтруизм. Но тут важно помнить два обстоятельства.
Во-первых, это чувство только духовным воздействием, а не самостоятельно развивается в любовь. “Забвения о благодетеле” никоим образом нельзя допускать, коль скоро мы хотим из сочувствия развить любовь. Пока нет некоторого, хотя минимального, искания Бога, любви не выйдет.
Во-вторых, нельзя не заметить, что простое первоначальное сочувствие (симпатия) тем пригоднее для развития любви, чем менее оно развилось в законченный “альтруизм”. Сочувствие, симпатия – чувство не высокое. В сущности это есть проявление эгоизма, благодаря которому мы испытываем радость или страдание не только прямо, но и посредством отражения в нас чужого горя или радости. Пока чувство таково, как оно дано Богом, оно полезно для развития любви, потому что помогает заметить в ближнем Божественное начало, и тем даже помогает легче ощутить его в нас самих. Но это лишь до тех пор, пока мы живо сочувствуем именно конкретной личности. Когда же, при помощи уродливой культуры альтруизма, прямое сочувствие с конкретным существом ослабевает, а вместо этого является обманчивое и собственно фиктивное сочувствие к несуществующему среднему человеку, дело изменяется. Природное, здоровое сочувствие тут в сущности исчезает, и эгоизм не ослабляется, а возрастает.
Чему мы сочувствуем в среднем, отвлеченном человеке? Ведь такого человека нет и быть не может. Мы тут просто создаем себе некоторое теоретическое представление, комбинацию разных свойств, отражающих наши собственные вкусы, понятия, желания. Мы в этом своем создании, как в зеркале, смотрим на самих себя, и воображаем будто бы сочувствуем кому-то другому. Но в зеркале нет никого другого, а только наш образ.
Таким образом, в развитом альтруизме мы возвращаемся к чистому эгоизму, только не грубому, здоровому эгоизму, какой Бог вложил в животное для его самосохранения, а к эгоизму, соединенному с обманом самого себя, эгоизму болезненному, воображающему себя чем-то возвышенным. Если даже естественный, животный эгоизм, чтобы не мешать росту любви, требует обуздания страхом Божиим, то этот утонченный, так сказать, извращенный эгоизм, – представляет еще более плохую почву.
Лев Тихомиров
Примечание
[1] В этом отношении имеет свое место также недавняя статья г. Владимира Соловьева “Жалость и альтруизм” (“Книжка Недели”, март, 1895 г.). Альтруистическое начало нравственности, находит он, “имеет свой глубокий корень в нашей природе, именно в виде чувства жалости, общего человеку с другими живыми существами”. Насколько удачна такая обосновка, видно из заключения г. Соловьева: “Логические требования альтруизма всеобъемлющи, разум не знает пристрастий и перегородок, и в этом он совпадает с тем чувством, на котором психологически опирается альтруизм. Жалость также универсальна и беспристрастна, и в ней человек доходит до уподобления Богу, п. ч. обнимает одинаковым участием всех без различия: и добрых, и “врагов истины”, и людей, и демонов”. Прошу читателей сопоставить это с заключением моего анализа “альтруизма”.
Публикуется по изд.
Тихомиров Л.А. Христианство и политика. М., Калуга: ГУП “Облиздат”, ТОО “Алир”, 2002. С. 97-105
