Либерализм

либерализм (от латинского liberalis [liber] – касающийся свободы; достойный свободного человека) – массовая революционная идеология Нового времени, ставящая целью построение “свободного общества” путем создания “нового человека”, политическая теология модернизма.

Либерализм представляет собой подвижный и противоречивый комплекс политических идей и заповедей, который может быть присущ только той личности, которая ощущает свою ложную автономию от Бога и поэтому помещает все свои существенные стремления в мире сем. Утверждение мнимой независимости человека от Бога совмещается в либерализме с порабощением личности идеалами коллектива “свободных личностей”.

В области политической теологии модернизм ближе всего подошел к тому, чтобы образовать особую от Христианства религию.

Либерализм и идея свободы

Противоречивость фундаментальной либеральной идеи “свободы” делает ее легким объектом для критики. Поскольку идея “свободы” лишена положительного содержания, то внутренняя противоречивость и составляет ее существо.

В либеральной теории свобода объясняется сама из себя, как свобода абсолютная. Это даже не Божественная свобода, поскольку не следует из учения о Боге, как о Существе бессмертном и беспредельном, и вечном, невещественном, благом, самодержавном и независимом, содержащем все вместе и обо всем промышляющем (св. Иоанн Дамаскин). Учение о свободе не вытекает здесь и из учения о человеческой природе, как необходимо ограниченной и тленной даже с точки зрения материализма. Поскольку либеральная “свобода” не имеет основания в бытии, она должна быть враждебна любому порядку.

В либерализме свобода полагается в качестве основания для философской системы, и в то же время не может быть догматически выражена. Таким образом, это не просто идея “свободы”, но и сама идея “свободна” от любых определений. В корне свободы лежит паралогизм: когда общее и обязательное рассуждение о свободе прилагается к индивидуальному “я”, а не к понятию о личности и единичности.

Согласно Н.А. Бердяеву, личность есть неизменность в изменении. Это одно из существенных определений личности. Изменения происходят в одном и том же субъекте. “Изменения” в данном случае – это мысли, слова, действия, а “неизменность” субъекта – это просто “я”. Из этого вытекает тот очевидный абсурд, что идеи, излагаемые и исповедуемые личностью – Иваном, Петром и т.д. – для этой самой личности не имеют принудительной силы, потому что сама личность Петра “свободна” и могла бы исповедовать любые воззрения.

Существо либерализма состоит именно в том, что исповедуемую им идею “свободы” нельзя помыслить, она ничему не подчинена и поэтому не может быть встроена ни в какую систему воззрений. Это полностью дисквалифицирует идею свободы с точки зрения теории, но на практике она может быть реализована через совершение алогичных и непоследовательных – “свободных” – действий.

Например, Н.А. Бердяев требует: Нужно выбирать между двумя философиями — философией, признающей примат бытия над свободой, и философией, признающей примат свободы над бытием. Что же это за необходимость? Метафизическая, логическая, нравственная? Нет, чисто волюнтаристская и политическая: “я так хочу, и имею на это право”.

Метафизических целей либералы намерены добиваться политическим (вообще практическим) путем. Конкретная общественно-политическая программа действий обосновывается метафизической “свободой действовать своевластно”. Так, например, Б.П. Вышеславцев сказанное в Писании о недостаточности ритуальных установлений Моисеева закона для спасения в жизнь вечную относит ко всем законам как таковым: в т. ч. внутренним нравственным ограничениям и внешним Церковным, государственным и общественным установлениям. То есть свобода от исполнения обрядовых установлений Моисеева закона истолковывается как свобода вообще, и от этого учение Апостола Павла становится приложимым к политическим требованиям.

Политическое равноправие и свобода столь же необходимы как метафизическая реальность, или, точнее, они и есть единственная реальность. Разумеется, достижение метафизических целей политическими методами при освещении этого процесса политической по своей сути демагогией – равнозначно поиску решения проблемы бытия в рамках самого бытия без всякого (даже номинального) отношения к Богу.

В либерализме все рассматривается с т. зр. политики – самые отвлеченные идеи и верования. Ключевые слова, такие, как “свобода”, “равенство”, “прогресс”, “толерантность” – это политические лозунги, а чаще всего – прямые политические обвинения в адрес консерваторов и антимодернистов.

Хотя такая “свобода” есть чисто политическое требование, она вытекает из мировоззрения, и поэтому может фигурировать в философских, религиозных, научных, культурных и моральных суждениях и действиях. По своеобразному “прецедентному праву” эти единичные суждения и действия принимают форму либеральных законов, объявляемых общеобязательными, общепринятыми и общепонятными. Либерал неизбежно выступает в качестве законодателя, политического и в то же время религиозного, и даже, в самых крайних случаях, прямо Божественного: Человек должен быть свободен, не смеет быть рабом, ибо должен быть человеком. Такова воля Бога (Н.А. Бердяев).

При своей противоречивости идея свободы не дает простора для мысли. Эта идея родилась сразу, и ничего нового к ней добавить нельзя. Когда либерализм развил “новые” концепции “открытого общества” (Карл Поппер) и плюрализма (И. Берлин), то постфактум обнаружилось, что все эти воззрения уже присутствовали у классиков и даже предтеч либерализма. Это вполне объяснимо: если либерализм – это право произвольно говорить и право произвольно поступать, то нельзя сказать или сделать ничего нового. Даже постмодернизм добавил здесь лишь то, что признал, что в современном массовом обществе уже не нужно законодательное, государственное и общественное принуждение к плюрализму.

Либерализм, как и анархизм, отстаивает свободу общую, то есть “положительную”, поскольку признает, что свобода одной личности принципиально зависит от свободы всех членов общества. Поэтому либерализм, например, в лице В.С. Соловьева и связанного с ним “Вестника Европы”, отрицал возможность свободы во Христе для рабов и людей неполноправных. Тем самым либерализм отрицает свободу как дар благодати, т.е. подлинную внутреннюю свободу, которая присуща человеку, несмотря на внешнее давление и принуждение.

У христианина также есть понятие о свободе, и он ценит свободу не меньше всякого иного, но он знает, что свобода есть дар Божий: Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете. Поэтому свобода состоит в подчинении Богу, в исполнении воли Божией: Если пребудете в слове Моем,- говорит Господь,- то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8:36; 31-32). Так и в другом месте Иисус Христос говорит о послушании как о легком, но бремени: иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11:30). Как нетрудно заметить, и здесь содержится как будто некое противоречие между свободой и исполнением заповедей Божиих, но это противоречие лишь для неверующего ума. Только Бог истинно свободен, и ходить во свете Лица Его и есть искомая свобода от обремененности грехами и от обремененности житейскими заботами.

Если понимать свободу, как принадежность естества человеческого, то она состоит в том, чтобы поступать в соответствии с этой природой. Если свобода есть свойство воли, то она состоит в том, чтобы поступать в соответствии с волей Творца и Искупителя. Следовательно, самоубийца и атеист не поступают по своей свободе.

Либерализм – это практическое и опытное учение о том, как выжить условиях беспорядка антихристианской цивилизации

Если о модернизме следует говорить как о неверии, оформленном в христианских терминах, как об ответе неверующего сознания на вызов современности, то либерализм – это практическое и опытное учение о том, как выжить условиях беспорядка антихристианской цивилизации. Это интеллектуальное предприятие в общем совершенно бессознательно и вызвано неблагородным стремлением приспособиться к внешним условиям. Либерализм предвидит наступление апокалиптической эпохи, и он начал готовиться к ней еще в те времена, когда во всей силе присутствовало Христианское государство.

Религиозный ответ либерализма на этот апокалиптический вызов гласит, что в беспорядке может выжить каждый, в той мере, в какой он лично причастен “новому свободному человеку”: Свободные должны готовить свое царство, не только “там”, но и “здесь” и прежде всего готовить себя, себя творить свободными, личностями (Н.А. Бердяев).

Либерализм отвечает согласием на приспособление к миру во всем его беспорядке, поскольку для него беспорядок не место смерти души, а обитаемая вселенная. Здесь общемодернистское признание спасительности приспособления к миру дополняется учением о том, в каком смысле либерал остается независим от мира. Он без остатка и противоречия вовлечен в дела мира сего, и вся либеральная религиозная жизнь является лишь производным от этой земной жизни. И в то же время либерал и модернист переживают и культивируют в себе своеобразную отчужденность от мира и презрение к нему. Эта независимость либерала – не противостояние миру, не разрыв с миром и его делами, а безответственность за совершаемое в мире им самим.

Согласно либеральной эсхатологии, выжить в антихристианские времена может любой, кроме исповедника догматического Христианства, потому что спасение понимается как внутреннее приспособление ко всем возможным изменениям. Разумеется, в этом смысле невозможно говорить о личном спасении. Либеральное “спасение” – необходимо коллективное, даже космическое.

Вся либеральная идеологическая работа направлена на воспитание личности, которая способна адаптироваться к любому беспорядку, и в идеале – к антихристианскому обществу тоже. То, что в либеральном “спасении” отказано только “догматикам”, указывает на суть этого нового человека: он способен действовать независимо от общеобязательной истины, он управляем непонятными ему сигналами, совершает безответственные действия,- и во всем этом состоит его свобода.

Для утверждения принципа свободы либералы готовы произвести метафизическую революцию в целях уравнения сущностей (“всеединство” В.С. Соловьева, безосновность свободы у Н.А. Бердяева) средствами, которые им предоставляет современное массовое общество и массовое сознание. Этим объясняется адогматизм, принципиальная расплывчатость идеологии либерализма. Чтобы не видеть метафизической невозможности такой абсурдной революции, им необходимо отрешиться от общеобязательности истины, от всякого умозрения, от всякой веры.

______________________

Одной из ключевых в истории либерализма является книга The Road to Serfdom (1944) Фридриха Хайека, которая не случайно стала манифестом “новых правых” в лице Маргарет Тэтчер, Рональда Рейгана и Джорджа Буша мл.

Ф. Хайек (1899 – 1992) утверждал, что общественный порядок возможен без общей иерархии ценностей, без сознательного управления и центрального планирования. По Хайеку, государственное планирование неизбежно ведет к тоталитаризму. Его попытка создать теорию свободы, как беспорядка оказалась наиболее смелой, но вполне в духе традиционного либерализма, в частности, учения о “невидимой руке” у Мандевиля, Юма и Адама Смита.

Согласно своеобразному метафизическому учению Хайека, порядок – это продукт неуправляемого взаимодействия свободных личностей. В русле парадоксов либерального сознания находится и его убеждение в том, что беспорядочная игра общественных сил не вредит свободе, а собственно и является этой свободой. Это обосновывается тем, что сознательное управление обществом в любом случае еще более ограничивает свободу личности, нежели безличные рыночные механизмы. Согласно паралогическому рассуждению Хайека, механизмы рынка безличны и иррациональны, и именно поэтому (!) не ограничивают свободу по своему существу.

Нетрудно заметить, что это верно только при очень специфическом понимании свободы. Даже античный раб был более свободен, потому что он хотя бы подчинен свободному человеку. Трудно даже вообразить, в каком смысле быть игрушкой бессмысленных и непостижимых сил – это свобода.

Хайек объявляет мир непредсказуемым и непознаваемым для человека во всех частностях, и из этого делает вывод о том, что вмешательство человека в направлении постижения мира и его упорядочения – уменьшает свободу. Для другого корифея либерализма Джона Роулза (John Rawls) принципы, которыми руководствуется либеральное общество, не должны вытекать ни из какой нормативной теории. Опять же – почему? Потому что и сам человек есть хаос, а хаос отождествляется с максимально возможной в здешнем мире свободой. Хайека можно понять лишь в том смысле, что раб не имеет права бунтовать, и поэтому абсолютно несвободен, а в “свободном” обществе происходит свободное столкновение личностей и борьба интересов.

Как известно, для модернизма также характерно отрицание “юридизма”, то есть подчинения Богу по религиозному долгу. Вместо отношений веры и долга модернизм предлагает борьбу. Согласно Н.А. Бердяеву, даже с Богом возможна встреча и общение, возможна драматическая борьба. Это встреча, общение и борьба личностей, между которыми нет ни детерминации и причинности, ни господства и подчинения. Бердяев в совершенно либеральном духе допускает свободное общение и борьбу между личностями, хотя понятно, что общение “свободно” только потому, что не меняет личности: между ними нет никакой детерминации и причинности, господства и подчинения. Такое общение не приводит ни к какому результату, кроме вечной бесцельной игры личностей.

Адогматизм

Даламбер, как и другие вольнодумцы XVIII в., полемизирует с Церковью и Христианским государством, исповедуя свой адогматизм: Тот, кто заставил бы людей забыть о догмах, оказал бы этим великую услугу человечеству.

Главный упрек, выдвигаемый либералами в адрес Христианства – в догматизме – оборачивается политическим обвинением. Здесь приходится говорить не только об общеизвестном требовании об отделении Церкви от государства. Либерализм отрицает Откровение и догматику как источники истины, отвергает духовное измерение жизни.

Сциентизм, как проявление либерализма, также настаивает на принципах свободного научного исследования: свободного не только от вмешательства властей, не только от Христианского учения, но и от всей классической теоретической мысли, которая отождествляется со схоластикой и вместе со схоластикой “сбрасывается с корабля современности”.

Либералы не просто должны постоянно действовать, поскольку отрицают теорию и порядок в мире, но действовать непременно в политической сфере. Это вообще единственная сфера, в которой они существуют. Отсюда вульгарное остроумие Вольтера – неотъемлемое качество либерала. Либерал ощущает себя борцом “за дело свободы”, где допустимы любые приемы. Либеральный универсализм также исходит не из понятия о справедливости, а из космополитизма и интернационализма, то есть также политических по своей сути лозунгов.

Если обратиться к внутрицерковным либералам, что они тоже ведут непрерывную борьбу за “свободу”, против “предрассудков и злоупотреблений” (о.А. Кураев, о. Петр (Мещеринов) и др.). Н.А. Бердяев требует: Нужно выбирать между двумя философиями — философией, признающей примат бытия над свободой, и философией, признающей примат свободы над бытием. А где же в этом случае плюрализм? Здесь он невозможен. “Рабство” догматам следует искоренять. Плюрализм существует только в области заблуждений, а к истине, отстаиваемой именно как Истина, либерализм не проявляет никакой терпимости.

Можно говорить о фундаментальной нечестности этой либеральной процедуры: отделять “чистых” от “нечистых”, не исходя при этом из какого-либо определенного понятия о сущности человека. Идеолог плюрализма И. Берлин настаивает на том, что о человеке невозможно составить какого-либо понятия, поскольку люди – существа, способные изменяться самым непредсказуемым образом. Берлин допускает изменение человека, но сам исходит из совершенно конкретного понятия о свободе, потому что он пишет об идеале свободного выбора целей, не претендующих на вечность, и о плюрализме ценностей. При этом либерал не хочет выглядеть скептиком, как модернист не хотел бы, чтобы его  разоблачили как неверующего: Принципы не становятся менее священными, если нельзя гарантировать их вечного существования (Берлин). Берлин приводит слова одного современного писателя:  Осознавать относительную истинность своих убеждений, и все же непоколебимо их держаться — вот что отличает цивилизованного человека от дикаря.

Таким образом, этот плюрализм мнимый: о Боге и человеке допускается иметь любые относительные понятия, а о свободе – только совершенно конкретное и необходимо обусловленное историей либеральной антирелигиозной мысли.

Богословы-модернисты аналогичным образом учат о Боге. Согласно С.Л. Франку, наше познание никогда не может быть завершенно-законченным, безусловно готовым, чем-то статически находящимся в себе самом; познание есть, напротив, всегда движение познавания, напряжение озарения окружающей нас “тьмы”, направленность на эту “тьму”. В.Н. Лосский учит в том же ключе: Неизбежно ложным является всякое богословие, которое претендует совершенным образом раскрыть Богооткровенную тайну; само притязание на полноту познания противопоставляется той Полноте, в которой Истина познается отчасти.

Они откровенно признают невозможность иметь достоверные понятия о Боге и о человеке, но при этом продолжают безосновательно импровизировать на богословские и философские темы и совершать произвольные политические действия во всех сферах.

Либерализм как теология расплывчатости и адогматизма

То, что либерализм не предлагает никакого определенного воззрения на сущность человека, не мешает ему опираться на эту неопределенность.

Согласно формулировке К.Н. Леонтьева: Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного. Либерализм везде один, везде одинаково отрицателен, везде одинаково разлагает нацию медленно и легально, но верно.

Следует оценить глубину и точность этого определения. Если, как определяет кредо либерализма Н.А. Бердяев, истина не догматична, и правда не должна быть системой понятий и идей, то теоретическому адогматизму – в области практической должен соответствовать беспорядок. Для Н.А. Бердяева отвлеченное бытие есть порождение конструирующей мысли, оно не имеет никакого внутреннего существования. Бытие не существует, по средневековой терминологии, essentia не имеет existentia. To реальное, что мы связываем с бытием, есть лишь внутреннее свойство, качество конкретных существ и существований, оно в них, а не они в нем. Он, конечно, не отличает бытие от идеи бытия, и соответственно у него получается, что понятие ложно, потому что оно есть понятие, а не само бытие.

Вооруженный расплывчатой идеей свободы, либерализм выступает против любой определенности, против любого порядка: догматического, государственного, и даже Богосозданного порядка в мире. Н.А. Бердяев категорически утверждает: Так называемый мировой порядок и так называемая гармония мирового целого никогда не были созданы Богом. Бог совсем не есть устроитель мирового порядка и администратор мирового целого.

Это категорически противоречит учению Священного Писания, о котором св. Василий Великий говорит:

Если… видишь небо и порядок в нем – это для тебя руководитель к вере, потому что указывает собой на Художника. Если же рассматриваешь порядок на земле – и через это опять возрастает вера твоя в Бога, потому что не плотскими очами познав Бога, уверовали мы в Него, но силой ума посредством видимого усматриваем Невидимого… Ничто да не приводит тебя к неверию. Не говори: это произошло случайно, а это встретилось само собой. В том, что существует, нет ничего беспорядочного, ничего неопределенного, ничего напрасного, ничего случайного.

Представление о порядке, согласно учению св. Василия Великого, руководит к вере в Бога-Творца, и, напротив, представление о беспорядке ведет к неверию в Бога. Поэтому отрицание порядка в мире есть призыв к революционной борьбе против всякого порядка: Личность восстает против миропорядка, против бытия как царства общего, и в восстании она соединяется с Богом как личностью, а совсем не с всеединством, не с отвлеченным бытием (Н.А. Бердяев). Человек, по Бердяеву, создан, чтобы бороться с бытием, сущностью и объектностью, как ложными идеями, сковывающими его свободу. Восстание против порядка и веры становится в либерализме религиозным  долгом личности, или, точнее, это восстание и есть религия.

Либерализм отрицает порядок, который якобы недостоин Бога. Потом либерал отрицает и Бога, потому что Он “недостоин” человека, каким его себе мнит либерал: Бог не есть Абсолютное, Бог относителен творению, миру и человеку, и с ним происходит драма свободы любви… Когда Самого Бога, Бога открывающегося, а не скрывающегося, пытались понять, как Абсолютное, то и получалось то монархическое понимание Бога, которое есть источник теологического прельщения и рабства (Н.А. Бердяев).

Порядок отрицается во имя метафизического равенства человека и Бога. Согласно еретическому утверждению Н.А. Бердяева: Бог раскрывается как Человечность. Человечность и есть главное свойство Бога… Бог же человечен и требует человечности. Человечность и есть образ Божий в человеке. Иначе невозможно будет устранить различия внутри всеединства, поскольку одни будут рабами Бога, а другие “свободными”. Это уже неравенство, где неравные расположены в порядке.

Беспорядок – насильственно навязываемый и сознательно под действием этого насилия принимаемый – необходимо ведет к отречению от Бога. И как беспорядочная игра сил в рыночных отношениях является не подлинной свободой, а порабощением неизвестным и беспорядочным силам, так же и в модернизме: свобода и равенство в отношениях человека с Богом, и соответственно уравнивание верующих и неверующих – путь не к подлинной свободе, а к подлинному порабощению тьмой бессознания.

Политическое по сути требование равноправия людей, общин, наций и мнений – имеет религиозную окраску. И отсюда именно вытекают идеи о том, что во Христе объединены верующие и неверующие, экуменизм, учение о том, что все будут спасены независимо от веры и жизни. Корни этих воззрений и течений – не строго еретические, хотя им можно подобрать аналогии в древних заблуждениях.

Мир в пантеистическом смысле не только един и в нем все уравнено по сущности в беспорядке (см. концепцию всечеловечности у Ф.М. Достоевского и всеединства у В.С. Соловьева). Мир еще и должен быть единым, и в нем не должно быть неравных субъектов. Поэтому можно уверенно говорить об обожествлении мира, поскольку он выступает в либерализме не только как религиозная норма, но и как своеобразная религиозная цель.

Для либерализма – во всяком случае у В.С. Соловьева – всеединство (синоним политически-правового равенства) само по себе необходимо требует устранения всех различий внутри такого всеединого общества. “Отец” модернистского богословия Шлейермахер понимает это единство как то, когда все поступают одинаково.

Такое всеединство мира является предметом веры, поскольку в реальности нет ничего похожего: если, конечно, вместе с христианами признавать существование индивидуальной души, как живой бессмертной сущности, имеющей свою отдельную судьбу.

Если признавать, как требует Христианство в Символе веры, Страшный Суд, на который каждый из индивидуумов предстанет перед Божественным Судией, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое (2 Кор. 5:10); тогда, даже при разрушении всех границ и сущностей, общество будет состоять из неразрушимых “атомов”: из личностей, каждая из которых находится в подчинении и промышлении Бога, находится в непреодолимых для людей и общества границах индивидуального бытия, духовного и бессмертного, предстоящего перед судом Божиим.

Как можно видеть на примере В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева и др., либеральная идея свободы и метафизического равенства несовместима с верой существование индивидуальной души. Искомое “всеединство” и “всеравенство” должно состоять непременно из “всечеловеков”, а не личностей в христианском смысле.

С другой стороны, даже в самом либеральном обществе существуют различные мнения по ключевым вопросам. И тогда либералы выдвигают в качестве общего основания для всех мнений – принцип терпимости, который должен трансцендировать эти различия. Но эта задача либо не решаема, либо самоисполнима: принять принцип терпимости – значит признать свои убеждения не имеющими принципиального значения и не относящимися к судьбе личности – временной или вечной.

В поисках политических путей к устроению “всеединства” либерализм действует поверх любых границ. Во всем мире либералы узнают друг друга поверх всех барьеров: государственных, религиозных, идеологических и культурных. Совершено произвольно они называют это свободой и взаимопониманием.

Либерализм ставит себя по ту сторону любых разделений и различий. Как и родственное ему масонство, он всеобщен и всем понятен, потому что хочет быть всеобщен и всепонятен. Абсурдное, и потому свободное, хотение служит достаточным основанием для либерального набора взглядов. Либерализм, как и масонство, говорит на языке, который способны понимать все люди, на каких бы языках они не говорили. На таком языке ничего вразумительного сказать нельзя, но ведь либералы как раз всячески остерегаются от высказывания чего-либо определенного.

Можно подумать, что К.Н. Леонтьев несправедлив, определяя либерализм как отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного. Несовместимых крайностей и противоречий в либерализме, кажется, более чем достаточно. Поэтому еще точнее определил кредо либерализма М.Е. Салтыков-Щедрин: С одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться.

Рассмотрим такого заметного апологета “свободы”, как Н.А. Бердяев. Несмотря на “профетический” тон, он выступает в своем сочинении о свободе (О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии. 1939) как чистый либерал.

Н.А. Бердяев отдает должное и индивидуализму, и коллективизму, признавая, что по своему душевному складу не в силах отказаться ни от первого, ни от второго: Основное противоречие моего мнения о социальной жизни связано с совмещением во мне двух элементов — аристократического понимания личности, свободы и творчества и социалистического требования утверждения достоинства каждого человека, самого последнего из людей и обеспечения его права на жизнь.

Н.А. Бердяев поясняет: Когда уравнительная тирания оскорбляет мое понимание достоинства личности, мою любовь к свободе и творчеству, я восстаю против нее и готов в крайней форме выразить свое восстание. Но когда защитники социального неравенства бесстыдно защищают свои привилегии, когда капитализм угнетает трудящиеся массы, превращая человека в вещь, я также восстаю. В обоих случаях я отрицаю основы современного мира.

И в политической теории Н.А. Бердяев осуществляет свою свободу противоречить самому себе: Я вернулся к той правде социализма, которую исповедовал в юности, но на почве идей и верований, выношенных в течение всей моей жизни. Я называю это социализмом персоналистическим, который радикально отличается от преобладающей метафизики социализма, основанной на примате общества над личностью. Персоналистический социализм исходит из примата личности над обществом. Правда, такого социализма (персоналистического) не существует, но это не способно смутить либерала. Надо осознать, что произошло в данном месте сочинения Н.А. Бердяева: он еще раз осуществил свою свободу говорить, что ему угодно.

То же и в по видимости философских суждениях. Н.А. Бердяев пишет, например: объективное субъективно, субъективное же объективно. Непоследовательность здесь возведена в систему, что возможно только при особых – либеральных – целях автора, который спонтанно реализует свое “право на глупость”.

С.Л. Франк даже придумал новый термин – антиномистический монодуализм – для определения этого либерального “с одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться”. Он пишет: Одно не есть другое и вместе с тем и есть это другое, и только с ним, в нем и через него есть то, что оно подлинно есть в своей последней глубине и полноте.

Поистине, кажется, что читаешь не Бердяева и Франка, а Салтыкова-Щедрина:

Изумительный был человек этот маститый историк: и науку, и свистопляску – все понимал! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались – ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно, Мстислав ли Ростислава или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать,- все единственно!

Для тех, кто знаком с адогматизмом модернистского богословия и философии, в щедринских описаниях не будет ничего обидного: модернисты и либералы не верят ни во что определенное, а если верят, то одновременно в противоречащие друг другу положения. В либерализме, как и в модернизме, вообще всё избегает оценки, разговора по существу. И это не только личная интеллектуальная нечестность ряда личностей, носящих ярлык либералов. Перед нами нечестность в самом заблуждении – в выборе наиболее комфортного заблуждения. Этим вокруг лгущего воздвигается непроницаемая стена лжи, за которой невозможно различить ни крупицы его истинных воззрений. В результате намеренно создается ощущение, что истина капитулировала, и либералы могут диктовать ей свои условия.

Модернисты в массе своей стоят на общелиберальных политических позициях. Но дело не только в этом, дело в отстаиваемой свободе иметь любые мнения и совершать любые действия, если они достаточно подготовлены либеральной пропагандой. В либерализме политическом это выражается в борьбе за соблюдение “прав человека”, сопровождаемой  разрушением целых государств: Югославии, Ирака, унесшей сотни тысяч человеческих жизней.

А.В. Карташев был либералом по своим политическим взглядам, масоном, членом ЦК кадетской партии. Но тот же Карташев в 30-е гг. XX в. мог себе позволить симпатизировать корпоративизму фашистов, а В.С. Соловьев выступал как монархист.

Когда консерваторы определяют либерализм как “свободу грешить”, то тем самым не до конца постигают мысль либералов. Либералы хотят иметь право грешить и совершать добрые дела, придерживаться одних догматов и отвергать другие, совершая все это самовластно, не отдавая никому – и даже самому себе – отчета.

Это свобода объявлять грех нормой, а норму и догму объявлять грехом. Это “свобода чего угодно”, а в практическом плане, согласно М.Е. Салтыкову-Щедрину, и “свобода чего изволите”, как видно на примере обновленцев нач. XX в., сотрудничавших безразлично с Временным и советским правительствами.

Либерализм в богословии

В богословии – то есть учении об абсолютных Богооткровенных истинах Священного Писания и Предания – либеральный произвол проявляется с особенной ясностью. Богословие представляется как наука принципиально ущербная, несовершенная, опытная, не систематическая. Соответственно, для модернистов богословские истины подвержены переменам, обладают лишь относительной точностью, могут быть сведены в систему лишь условно, происходят от опыта, источником их является ощущение, а не умозрение.

Модернисты, как известно, считают эту расплывчатость в вопросах веры большим достижением, поскольку она наилучшим образом соответствует их представлению о Боге. И это объявляется не грехом и метафизической катастрофой. Напротив, принципиальная неясность, помещаемая модернистами во внутрибожественную жизнь и в учение о Промысле Божием, провозглашается свободой, движением, жизнью, прогрессом.

Поэтому адогматизм, атеистическое учение о “божественном ничто” – отнюдь не повод для того, чтобы перестать писать на богословские темы. Напротив, это открывает для модернистов широчайшие просторы для софистики.

Модернисты и современные либералы, как либералы щедринской поры, научились рассуждать без всякой логики, без внятных выводов, с неясными ценностями. У “пенкоснимателей” 70-х гг. XIX в. мы находим буквально аргументацию из о.П. Флоренского и ему подобных адогматистов: Во всех ли случаях необходимо приходить к каким-либо заключениям? Нет, не во всех. Жизнь не мертвый силлогизм, который во что бы то ни стало требует логического вывода. Заключения, даваемые жизнью, не зависят ни от посылок, ни от общих положений, но являются ex abrupto и почти всегда неожиданно.

Напомним аналогичную цитату из о.П. Флоренского: Жизнь бесконечно полнее рассудочных определений, и потому ни одна формула не может вместить всей полноты жизни. Ни одна формула, значит, не может заменить самой жизни в ее творчестве, в ее ежемоментном и повсюдном созидании нового.

В либеральном духе решается и ключевой вопрос о свободе в Боге. Один из модернистских авторов, В.Н. Лосский учит об отношении Бога к миру: Бог – не безликая “необходимость”, и заложено это в самом акте сотворения. Он пишет: Что же значит в совершенном смысле слова “творить”, творить из небытия в бытие, как не создавать новое бытие, если тебя не принуждают к тому ни внешние условия, ни внутренняя необходимость?

Этот вопрос является не риторическим, как кажется В.Н. Лосскому, и ответ на него будет отрицательным. Создавать новое бытие, если тебя не принуждают к тому ни внешние условия, ни внутренняя необходимость – это не значит в совершенном смысле слова “творить”.

Одно бытие, ни чем к тому не принуждаемое, творит другое бытие. Разве это совершенное понятие о творении? Если так, то это “бытийное” богословие доступно чуть ли не всем религиям и философиям мира.

И, напротив, это “совершенное” учение отсутствует в Христианстве, которое учит: так как для Благости недостаточно было упражняться только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойство высочайшей Благости), то Бог измышляет во-первых ангельские и небесные силы… Поскольку же первые твари были Ему благоугодны, то измышляет другой мир – вещественный и видимый… Но еще… не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, Художническое Слово созидает человека (св. Григорий Богослов).

Иными словами, Божественная свобода порождает необходимо наисовершеннейший мир и порядок в нем: Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены. Восхотев, родил Он нас словом истины, чтобы нам быть некоторым начатком Его созданий (Иак. 1:17-18).

Человеческая свобода, как действие благой воли, является даром Божиим: Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ин. 8:36). И это учение Христа отвергается либерализмом, как недостойное человека. Разумеется, они признают свободу и в Боге, но не понимают ее источный, а не производный, как у человека, характер.

Отсюда Н.А. Бердяев предпринимает в своем сочинении о свободе развернутую попытку понять свободу человека как свободу Божественную, Творческую, а свободу Божественную – как свободу человеческую, трагически ограниченную свободой тварных существ. Бог всесилен над бытием, но не над свободой,- заключает Бердяев. Но бытие в учении Бердяева – неистинно. Для него бытие – это морок, над которым властен и человек, и уж во всяком случае сам Н.А. Бердяев.

Так в каком же смысле Бердяев говорит о всемогуществе Божием? А вот в каком:

Школьная ортодоксальная теология отрицает страдание Бога, ей представляется это унижением величия Бога, в Боге нет движения, Бог есть actus purus. Но такое понимание Бога получено не столько от библейского откровения, сколько от философии Аристотеля. Если Бог есть Личность, а не Абсолютное, если Он не только essentia, но и existentia, если в нем раскрывается личное отношение к другому, к многому, то Ему присуще страдание, то в Нем есть трагическое начало… Сын Божий страдает не только как человек, но и как Бог. Существуют божественные страсти, не только человеческие. Бог разделяет страдания людей. Бог тоскует по своему другому, по ответной любви.

Даже если согласиться с Бердяевым в том, что свобода человека трагична, то какая работа мысли стоит за признанием трагичности и в Боге? Бердяев считает, что достаточно сделал для освобождения, признав, что у Бога нет бытия и сущности, а человек, как личность, экзистенциально свободен от бытия и сущности. Этим самым Бердяев избегает обвинения в атеизме, поскольку у него Бог не существует, но равным образом не существует и человек. То есть Бердяев не атеист, а нигилист.

Но, во-первых, это превращает все его рассуждение в игру, несмотря на трагический тон. И эта игра весьма полно обрисовывает учение либерализма. “Старейшая Всероссийская пенкоснимательница”, согласно М.Е. Салтыкову-Щедрину, тоже уверяла, что роль пенкоснимателя далеко не так смешна, как это может показаться с первого взгляда. В этой роли есть даже много трагического.

Н.А. Бердяев пишет: Ужас испытывается не перед эмпирической опасностью, а перед тайной бытия и небытия, перед трансцендентной бездной, перед неизвестностью… Ужас же есть состояние пограничное с трансцендентным, ужас испытывается перед вечностью, перед судьбой. Этот ужас, однако, порожден самим Бердяевым: он объявил понятие свободы безосновным, и тем самым подвесил себя над бездной.

Во-вторых, если бы Н.А. Бердяев с самого начала сказал, что существуют только единичные предметы, а целое и общее не существует и является единственной ложью, мировой майей, то все дальнейшее понятно и без его многословных объяснений. Единичное не может быть ложным и греховным, греховно только общее. Человек не может грешить или спасаться. Грех и спасение – это “общее”, удел коллектива, и т.п.

Атеистическое учение о “божественном ничто” у Н.А. Бердяева объясняется именно из нужд личности: иначе она не будет свободна. То есть это политическое (практическое) рассуждение от пользы, а не от ума, сознания и истины. Усыновление христианина Богу, освобождение Богом человека – отрицается, поскольку человек должен получать все это свободно – то есть своими силами.

Для Н.А. Бердяева и др. свобода – это просто свобода, моя личная единичная правовая свобода в единичных частных вопросах.

Этим никакие проблемы не решаются, но это и не нужно – у единичных личностей нет общих проблем, и нет вообще никаких проблем, поскольку личность абсолютно свободна.

Этим ничего не объясняется, но и это “хорошо”: объяснения порабощают. При этом либерализм, конечно, не учитывает, что принятие истины порабощает человека Богу, но и принятие лжи тоже порабощает человека, только уже не Богу, а злу и лжи. Как говорит Апостол: Когда вы были рабами греха, тогда были свободны от праведности (Рим. 6:20).

Н.А. Бердяев говорит о враждебности личности и всего общего, но одновременно, поясняет он сам, для него личность и есть общее (универсальное). Почему? Ведь это как будто не соответствует его концепции? Но надо иметь в виду, что у либерала не может быть концепции – он ничего не схватывает. Он должен доказать, что личность выше универсального, и Бердяев заставляет личность одержать победу единственным доступным в либерализме способом – через интеллектуальное поглощение “противника”.

Он учит: С большим правом можно сказать, что личность есть универсальное. Самый сингуляризм индивидуального проникнут внутренне не индивидуальным, универсальным… Универсальное и так называемые сверхличные ценности принадлежат не к миру объективности, а к миру субъективности. Объективация универсальных ценностей и порождает рабство человека. Поэтому, например, нужно сказать, что космос, человечество, общество находятся в личности, а не наоборот.

Н.А. Бердяев даже не сознает, что универсальное и единичное – это не отношения, и их перестановкой ничего не достигается. Невозможно решить проблему общего и единичного без определения, без понятия того и другого. У Бердяева же, поскольку он отрицает все понятия как неистинные, философствование превращается в жонглирование словами. И это именно пустое говорение, поскольку если космос, человечество, общество находятся в личности, то это отнюдь не значит, что личность свободна от того, что в ней, якобы, содержится.

______________________

Для Н.А. Бердяева свобода в Боге не имеет основания в Божественном Существе. Конечно, для обычного сознания выглядит так, что свобода не связана ни с чем сущим. Хорошо, для Бердяева личность и есть не сущее. Но обратим внимание на результат этой метафизической “освободительной борьбы” – он сильно облегчает философу жизнь: ему не надо более ничего доказывать, не надо давать точные определения. Он может говорить и то и се, не опасаясь, что его свободу ограничат требованиями истинности или честности.

Либерализм должен бороться против Истины и против самого разума, и поэтому можно лишь отметить последовательность Н.А. Бердяева, который пишет: Личность есть существо разумное, но она не определяется разумом, и ее нельзя определить как носителя разума. Разум сам по себе не личный, а универсальный, общий, безличный разум. Соответственно, личность должна бороться за свободу и от своего разума тоже. Или, как писал классик анархизма Макс Штирнер: До тех пор, пока ты веришь в истину, ты не веришь в себя! Ты – раб, ты – религиозный человек. Но ты один – истина… Ты больше истины, она перед тобой ничто.

Уже К.Н. Леонтьев и Л.А. Тихомиров указали на глубокое родство анархизма и либерализма. За либерализмом скрывается слепое стремление к власти, и эта страсть уничтожает все, чем не может овладеть. Например, философ Бердяев не может властвовать над реальностью. Как человек, отказавшийся от понятий и понимания, он абсолютно бессилен, и поэтому аннигилирует действительность. Как обычный мономан, он бы мог властвовать хотя бы над своими фантазиями, которые составляют все крошечную – как раз по размеру дарований – сферу его деятельности. Но его страсть абсолютна, и поэтому абсолютно неудовлетворима.

Н.А. Бердяев находит истину и в атеизме, понимая это, как акт освобождения: таким образом он не порабощает свободу атеистов. Истину же в Христианском догматическом вероучении Бердяев отрицает, потому что по отношению к православным христианам невозможно такое освобождение: они сами отказываются освобождаться от уз Христова учения.

Понятно, что либерала привлекает именно в атеизме – атеизм исповедует свободу от Христианской веры: Именно абсолютистически-монархическое понимание Бога породило атеизм, как справедливое восстание. Атеизм, не вульгарно-злобный, а высокий, страдальческий атеизм был диалектическим моментом в богопознании, он имел положительную миссию, в нем совершалось очищение идеи Бога от ложного социоморфизма, от человеческой бесчеловечности, объективированной и перенесенной в трансцендентную сферу. Фейербах был прав не в отношении к Богу, а в отношении идеи Бога (Н.А. Бердяев). Заметим яркий пример адогматизма: Бердяев отличает Бога от идеи Бога. За этой откровенной глупостью стоит неверие в Бога как Духа.

Но в чем же неправ атеист Фейербах? Из сочинений Бердяева это невозможно уяснить, поскольку и сам “религиозный философ” учит как заправский атеист: Мистики учили, что человек должен отрешиться и от Бога. Это путь человека. Или так: Бог совсем не есть причина мира, он совсем не действует на человеческую душу, как необходимость; Он совсем не совершает суда, подобно суду в социальной жизни людей, Он совсем не есть господин и власть в жизни мира и человека. Бог, согласно “религиозной” философии Бердяева, не является причиной чего-либо. Бог не господин и не господствует. Богу не присуща никакая власть.

Н.А. Бердяев ощущает себя более свободным, нежели Фейербах, но в чем же здесь свобода, если Фейербах прав и Бердяев с ним во всем согласен? Свобода либерала и модерниста состоит в том, что Фейербах не чувствовал своей свободы называться христианским мыслителем, а Бердяев завоевал себе такую политическую свободу: называться христианским мыслителем независимо от антирелигиозного характера своих взглядов.

Однако усидеть на двух стульях либералу обычно не удается. Тот же Н.А. Бердяев выступает против монизма всех видов и представляет себя в качестве “дуалиста”. Но если, как он учит, бытие существует и имеет основания, и в то же время оно неистинно (у А. Камю это потом будет доведено до ясности), а личность безосновна и в собственном смысле не существует, но истинна, то никакого дуализма здесь нет. К разным понятиям Н.А. Бердяев прилагает разные критерии, и одно истинно, а другое существует. После чего ему остается лишь героически избрать “личность” и “истинность”.

Опора Бердяева на Ницше лишний раз демонстрирует, в каком смысле он говорит об “истинности” личности: в адогматическом и аморалистском. Н.А. Бердяев аннигилирует все сущее, и оно исчезает как неистинное, а личность это никак не затрагивает, поскольку – заметим логику этого рассуждения – она и так не существует! “Философ” осуществляет свой частный микроскопический апокалипсис, вся пошлость которого станет особенно ярко видна, если вспомнить о вечном существовании души.

Итак, наш богослов-либерал пришел к определенному выводу? Как бы не так! Истину он понимает, в рамках либерального кредо, не догматически, как некую определенную истину, а плюралистически: исповедуя сегодня одну истину, а завтра другую. И подлинный вывод состоит в том, что, согласно Бердяеву, личность истинна, потому что по ходу дела свободно избирает в качестве истины то одно, то прямо противоположное.

______________________

Н.А. Бердяев освобождает себя от ответственности за решение об истинности или ложности своих речей. Да, это радикальное освобождение, но оно превращает речь модерниста и либерала в простую говорильню, и он героически готов отстаивать эту свою способность говорить безразлично что. Это болото, – пишет Салтыков-Щедрин о либеральной говорильне,- в котором там и сям мелькают блудящие огоньки. Вот как будто брезжит нечто похожее на мысль; вот кажется, что пенкосниматель карабкается, хочет встать на какую-то точку. А ну-ко еще! еще, милый, еще! – восклицаете вы, мысленно натуживаясь, вслед за пенкоснимателем. И вдруг, хвать-похвать,- туман, то есть бесконечное и лишенное всякого содержания бормотание! И заметьте, что пенкосниматель никогда не обескуражится своим бессилием, никогда не замолчит. Нет, он будет судить и рядить без конца… и дотоле не сочтет себя побежденным, доколе будет сознавать себя способным разевать рот…

В XIX в. Щедрин сделал безответственность либералов притчей во языцех. Но безответственность никуда не исчезла и в XX – XXI веках. Русская религиозная философия придала ей метафизическое выражение, напитавшись антирационалистическими учениями Шопенгауэра и Ницше. Глубина абсурда в сочинениях Бердяева, Шестова, Франка, о. Киприана (Керна) и др. – это скорее не глубина, а бездна, когда падение в пропасть безответственности отождествляется со свободой.

В политике, и в философии, и в богословии либералы настаивают на своем и чужом праве иметь любые мысли и совершать любые поступки. Классик английского либерализма Джон Стюарт Милль устанавливает такой “закон”:

Собственное благо человека, физическое или моральное, не может стать поводом для вмешательства, коллективного или индивидуального. Не следует заставлять его делать что-либо или терпеть что-то из-за того, что по мнению общества так будет умнее и справедливее. Можно увещевать, уговаривать, упрекать, но не принуждать и не угрожать… Человек ответственен только за ту часть своего поведения, которая касается других. В остальном – абсолютно независим. Над собой, своим телом и душой личность суверенна.

Говоря, что не следует заставлять человека делать что-либо или терпеть что-то из-за того, что по мнению общества так будет умнее и справедливее, либерал отстаивает суверенность человека даже не от общества, а прежде всего от его собственного блага, физического и нравственного.

Милль вполне последователен в отрицании истины. Для него не существует не только абсолютная истина, но и даже относительная. Он, например, запрещает обществу контролировать выражение мыслей. Само принуждение здесь – незаконно. Он уточняет, что лучшее правительство не более вправе на него, чем худшее. Если бы у Милля существовала хоть какая-то отсылка к истине, то это утверждение было бы невозможным. Лучшее правительство – то есть более близкое к пониманию природы вещей – непременно должно иметь, по крайней мере, большее право на вмешательство, чем худшее!

Милль объявляет приятной выдумкой веру в то, что правда всегда победит, и прописывает лекарство в виде “полной свободы выражений”: Полная свобода выражений – необходимое условие, чтобы оправдать претензии на истину… Ложные идеи и практика постепенно уступают фактам и доводам, но эти факты и доводы нужно сперва представить.

Милль рассчитывает, что способность человека к выяснению истины обнаружится в дискуссии, благодаря свойству нашего разума исправлять ошибки. Он исправляет их посредством споров и опыта. Дискуссия, чтобы принести эту пользу, должна быть непременно беспорядочной, то есть в ней должны допускаться любые мнения. Это своеобразный дарвинизм в области идей, который ожидает, что случайное столкновение мнений чудесным образом родит необходимую истину. При этом либерал не вполне сознает, что надо сначала иметь ум, чтобы думать, и уши, чтобы слышать, а только потом познавать истину, и отличать истину от лжи.

Поскольку Милль отрицает не только объективную и абсолютную истину, но даже и истину обычая, отрицая даже за обществом право иметь общеобязательное мнение о том, что умнее и справедливее, то никакая дискуссия становится невозможной. Он говорит об обществе, где можно спокойно совершенствоваться путем свободных и равных дискуссий. Это пустые слова, так как предлагается обсуждать вне общеобязательности и принудительности истины (дискуссия свободная и равная!). Такие условия равносильны запрету на обсуждение и дискуссию.

Милль обосновывает необходимость разномыслия в обществе несовершенством человеческого разума: При несовершенстве нашего разума интересы истины требуют разницы мнений. Но он устанавливает разницу во мнениях в качестве общественной нормы, а это вовсе не вытекает из несовершенства разума. Такое устройство идеологической сферы в обществе можно обосновать только прямым отсутствием разума. Вне истины спор невозможен, поэтому в случае несовершенства разума следует обратиться к несомненной истине Христова учения, и оттуда почерпнуть совершенство.

Более того, если в обществе нет никакого арбитра в умозрительной сфере, или у судии нет отвлеченного закона, на основании которого он нелицеприятно судит, то и правосудие и любая дискуссия превратится в бесконечное пенкоснимательство.

Либерализм опирается не на суд и закон, а на свою веру в имманентное развитие сознания человека. Почему же в итоге перевесили разумные взгляды и устоялось разумное поведение?– спрашивает Милль, и отвечает: Только благодаря свойству нашего разума исправлять ошибки. Милль признает, что сознательно познать истину невозможно: необходимо сеять ее, как сатана просил, чтобы сеять Апостолов как пшеницу, – т. е. примешивая к чистой пшенице грязь. Милль надеется на то, что помимо и вопреки сознанию человек устоится в своем разумном поведении.

Н.А. Бердяев также предусматривает более или менее длительный период изменения структуры сознания, духовную и социальную революцию еще в историческом времени. Согласен с этой абсурдной теорией и известный современный модернист А.И. Осипов, говорящий о продолжающемся весьма интенсивном развитии мышления человека.

И Милль, и Н.А. Бердяев ясно показывают, что суды в области общих истин должны быть именно лицеприятны, то есть принимать во внимание свободу личности быть глупцом, невеждой или интеллектуальным мошенником.

Милль еще признает саму возможность дискуссии. И. Берлин и пр. – стоят на точке зрения плюрализма, то есть прямого паралогизма, в котором признается необходимость существования в обществе разных мнений, существующих совершенно параллельно, без всякой надежды на “развитие сознания”. Здесь либеральный законодатель постановляет уже невозможность дискуссии с целью убеждения другого. Диалог – это два параллельных монолога, которые между собою не имеют права никак резонировать, поскольку это было бы вмешательством в чужую свободу.

Например, теоретик “открытого общества” Карл Поппер исходит из того, что мы никогда не сможем оправдать свои убеждения. А это означает законодательное разрешение членам такого апокалиптического общества иметь любые мнения без опасности подвергнуться наказанию и осмеянию.

В либеральной “дискуссии” невозможно никакое убеждение, и безумие одного из говорящих уже не может обнаружиться перед всеми (2 Тим. 3:9). В том же послании Апостол предрекает, что будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням (2 Тим. 4:3-4). В области басен – то есть мифов – спор невозможен. Поэтому неслучайно модернизм настаивает на том, что все сказанное о Боге в Писании Предании есть лишь символ, то есть миф. О символах можно спорить бесконечно, понимая их в ходе разговора как угодно, что очень полезно для модернистов, поскольку так их неверие не сможет быть обнаружено.

______________________

В отличие от общества плюралистического – в обществе, имеющем представление о добре и зле, об истине и лжи, глупость могла быть разоблачена.

Св. Василий Великий писал об этом так:

Природы упорные отвергают часто даже и добрые мысли, а хорошим и выгодным признают не то, что кажется таким всякому другому, хотя это и полезно, но что им нравится, хотя это и вредно. Причиной же этому неразумие и необразованность нравов, не обращающая внимания на советы других, но доверяющая одним собственным своим мнениям и внезапно приходящим в голову мыслям. А приходят те мысли, какие им нравятся; нравятся же – какие угодно.

Св. Василий объясняет упорство в пристрастии к своим беспорядочным мыслям неразумием и необразованностью нравов. В либеральном обществе это неразумие и необразованность не просто существуют, а культивируются и законодательно защищаются.

Слова Дж. Милля как нельзя лучше иллюстрируют мысль св. Василия: Нельзя быть великим мыслителем, не признавая, что твой первый долг – идти за своим интеллектом, куда бы он ни привел (выдел. нами.- ред.). Здесь нет закона даже личных пристрастий, поскольку нравятся не какие-то определенные идеи, а какие попало, прежде всего самые интеллектуально уродливые (эволюционная теория), аморальные (психоанализ у Б.П. Вышеславцева), античеловечные (отрицание существования индивидуальной души В.С. Соловьевым).

Либерализм настаивает и на “праве на подлость”, то есть на праве совершать любые поступки. Думаю, что для морального возрождения человечества рядом с христианской этикой должна существовать другая, что христианская этика не исключение из правила, – учит Милль. Он настаивает: ценность любого образа жизни следует доказать на практике, позволяя каждому испробовать его. В среде “православного” модернизма этот пункт либерального кредо используется, например, для оправдания самых крайних форм предательства и сатанизма. Так, о. Кирилл (Семенов) приводил антихристианские “религиозно-половые фантазии” В.В. Розанова как пример того, какими сложными и страшными, подчас, путями движется человеческая мысль в поисках Бога, в стремлении человека найти себя самого на путях к Истине.

Либерализм признает право на любые поступки и мнения с оговоркой о том, что не должно ущемлять прав ближнего. Но даже в этом следует видеть лишь отказ от проверки правильности действий хотя бы через прямое столкновение с реальностью полицейского участка. Либерализм прижился и сумел дать отпор и социализму, и анархизму, поскольку он более последовательно отстаивает “свободу беспорядка”, чем это казалось, например, Л.А. Тихомирову, который предрекал падение либерализма, как слишком неопределенного воззрения.

Из известной беседы Л. Тихомирова с “отцом” анархизма П. Кропоткиным видно, что анархизм предполагал проверку правоты через силу.

– При анархии,- говорил П. Кропоткин,- если другие могут обижать вас, то и вы имеете полную свободу защиты. Никто не мешает вам защищаться.

– А если я слабее? – спрашивал его Л.А. Тихомиров,- Да, наконец, я не желаю вовсе защищаться, не хочу никого ни бить, ни убивать, а хочу только, чтобы меня не трогали…

– Как угодно. Не желаете, так не защищайтесь, – отвечает П.Кропоткин.

Анархизм – это, разумеется, чудовищный цивилизационный регресс, но даже в этом “первобытном” обществе разрешается хотя бы такая проверка достоверности мнений и действий. При “либеральной тирании” (см. Р. Вершилло. Право на безвластие. “Либеральный тиран”, как продукт смертельного смешения) государство существует прежде всего для того, чтобы не позволять человеку защищаться от агрессии “свободных” идей и людей.

Либерал как законодатель

Если рассматривать либерализм как ошибку или заблуждение, то возникает один вопрос. Как можно спутать свободу с желанием придерживаться произвольных и противоречащих друг другу воззрений? Для этого необходимо особое ощущение самовластности, которое Л.А. Тихомиров определяет как “лжеощущение автономной личности”. Именно это лжеощущение служит фундаментом для модернизма и либерализма, поскольку в каком-то смысле человек действительно обладает “правом” и “свободой” – свободой быть глупцом, свободой погибнуть. Конечно, это ложные “свободы”, но в этом человек действительно властен: избрать Истину или ложь.

Либерал осознает эту власть, и поэтому выступает как самозванный законодатель в области земного бытия. Как говорит один из щедринских либералов: Система моя очень проста: никогда ничего прямо не дозволять и никогда ничего прямо не воспрещать. Даже если либерал устанавливает чисто земные и временные законы, он всегда действует с религиозной властью. Только религия эта особая – земная, и допускающая перемену сущности в бытии и отдельных людях и вещах.

Одним из первых законодателей такого рода был Спиноза с его развернутой программой реформы общества, где находится место и религии. Он предписывает семь обязательных догматов для этой гражданской религии, оговариваясь однако в одном существенном отношении. Спиноза говорит, что не имеет значения, как гражданин понимает эти догматы, философски или богословски. Не важно, какие выводы делает гражданин из этих догматов. Не существенно, считает ли он, что Бог вездесущ актуально или потенциально, управляет ли Бог миром свободно или движимый необходимостью Своей Природы, предписывает ли Бог законы человечеству или только дает людям советы, как лучше жить. Спиноза считает безразличным и то, как смотрит гражданин на награды и наказания: как на естественные или сверхъестественные. Короче говоря, Спиноза отрицает, что богословские положения содержат в себе какие-либо истины. Каждый должен приспосабливать данные догмы к своему собственному пониманию и толковать их для себя любым образом, который, по его мнению, позволит ему соглашаться с ними без всякого насилия над своей совестью.

Другим ключевым источником либерального “законодательства” был Вольтер. Он осознает себя достигшим того совершенства, которое дает ему право с высоты прогресса цивилизации судить обо всех философских системах, государствах и обычаях, науках и культуре, о прошлом и будущем. Однако в области религии Вольтер проявляет неслыханное смирение, скромно признавая, что не постигает тайн веры, и поэтому, заключает Вольтер, это учение веры должно быть устранено из общественной жизни. Свет разума проникает повсюду, вплоть до самых укромных уголков человеческой жизни. А если возникает нечто непроницаемое для просвещенного взора, то такое препятствие должно быть просто устранено, поскольку оскорбляет либерального мыслителя.

То же самое смирение мы наблюдаем у митр. Антония Сурожского: Бог может войти в жизнь, но — на равных правах; вот как Христос стал человеком и от этого умер на кресте: да, это я понимаю.

Митр. Антоний смело делится своими мыслями, когда его спрашивают о тех истинах, которым учит Христианство:

– Принимает ли Бог определенные решения в конкретных случаях в результате той или иной молитвы?

– Я думаю, что да! Не обязательно; но я думаю, что видел случаи, когда на молитву был такой поразительный, поражающий ответ, что я не могу поверить, что случившееся не имело никакой связи с молитвой.

Отметим, что митр. Антония спрашивают отнюдь не о том, что он думает или видел, а об Истине. Но либерал даже не способен услышать вопрос в этом ключе: он все время думает, что речь идет о нем самом.

Митрополит скромно признается, что не может просить Бога ни о чем: Я лично не умею просить Бога о том, чтобы было так или сяк; это мне чуждо. И когда его спрашивают о том, допустимо ли убивать младенца во чреве матери, он также делится своими частными людоедскими соображениями: Я думаю, что это тот случай, когда лучше бы ребенку не родиться на свет, чем родиться в таком страшно изуродованном, психически и физически, состоянии… Я не знаю, как это канонически обусловить, но медицински, я думаю, тут есть очень серьезный вопрос, который можно решать врачу, даже верующему, в этом порядке (Митрополит Антоний (Блюм) оправдывает возможность абортов).

______________________

Либеральный законодатель уверен в своем праве устанавливать законы и исправлять пороки системы. Откуда он черпает свою власть, если учесть коренное либеральное требование равноправия?

На самом деле эгалитаризм неизбежно порождает элитизм. В этом одно из проявлений внутренней противоречивости идеи свободы.

Один из первых, кто смешал религию и политику, Б. Спиноза приравнивал право к силе. При этом, как верно указывает Э. Фогелен, Спиноза не настаивает на “праве сильного”. Дело в другом: “права” – это мнимые ценности, несуществующие, а порядок в обществе определяется свободной игрой сил. В этом смысле “право” употребляется лишь для обмана толпы: действительность не обладает никакой правовой структурой. Вещи и лица располагаются в реальности в зависимости от действия силы. Поэтому в Трактате Спинозы, отмечает Э. Фогелен, есть глава о “Естественном праве”, но отсутствует теория естественного права.

Спиноза, как и Н.А. Бердяев, отрицает всякую трансцендентность, все сверхъестественное. И как пишет Э. Балибар, из этого необходимо вытекает то, что политическое право имеет смысл только тогда, когда оно совпадает без остатка с силой в прямом физическом смысле слова. Общество перестает определяться определенным набором прав или законов, и становится отношением сталкивающихся сил, по аналогии с физикой. В этом смысле Бердяев, как Милль и Спиноза не отвергают элитизма, и считают его прямо вытекающим из эгалитарности своих принципов.

Н.А. Бердяев предстает перед публикой в одеждах аристократа: Я верю в подлинный аристократизм личности, в существование гениев и великих людей, которые всегда сознают долг служения, чувствуют потребность не только в восхождении, но и в нисхождении. Но я не верю в аристократизм групповой, в аристократизм, основанный на социальном подборе. Нет ничего противнее презрения к народным массам почитающих себя элитой.

С этой точки зрения, общество эпохи Средневековья и эпохи Возрождения – не говоря уже об Израильском или античном – было более правовым, нежели либеральное. Правовая природа прав и законов не существует как реальный предмет или сила, ее нужно понимать идеально. Если прежде права человека были основаны на праве и на законе, то либерализм стал искать утилитарное обоснование прав и законов. Уже во времена Гоббса и Спинозы (Макиавелли был предтечей этого подхода) либерализм обнаружил, что законы основаны на пользе, а права – на силе. Таким образом либералы с самого начала обнаружили полную слепоту к тому, что такое право. Неудивителен поэтому антиюридизм модернистов и либералов.

У Н.А. Бердяева читаем: Смысл социального уравнения в направлении бесклассовой структуры общества как раз и должен заключаться в выявлении личного неравенства людей, качественного различения, не по положению, а по существу. На этот раз Бердяев изъясняется вполне вразумительно: он за уравнительное общество по положению – все равны, а по существу лица будут принадлежать разным родам существ. То есть можно признать, например, равенство по положению между людьми, собаками и тараканами, представить всем равное положение в обществе: право избирать, быть избранными и т.д. И одновременно пусть они у нас остаются существенно неравными. Как пишет Н.А. Бердяев: Признание верховенства личности означает метафизическое неравенство, различение, несогласие на смешение, утверждение качества против власти количества. Но это метафизическое качественное неравенство совсем не означает социального, классового неравенства.

Хайек признает, что равенство перед законом является великой целью борьбы за свободу. Но что это значит? Согласно Хайеку, государство должно игнорировать индивидуальные различия: С людьми следует обращаться одинаково, несмотря на тот факт, что они различны. Иными словами, общественный порядок должен превратиться в бесконечную игру, когда люди делают вид, что все равны, тогда как на самом деле нет ничего подобного. На практике это равносильно увековечиванию материальных различий, когда богатый остается богатым, а бедный бедным. Но это признается справедливым, потому что мы все притворяемся, что у всех равный достаток. Положение в обществе должно зависеть от свободного столкновения способностей, над которым создана идеологическая надстройка в виде общественного лицемерия.

Либеральный законодатель приступил к своей миссии, потому что “стадо независимых умов” готово к принятию новых законов. Я энергично настаиваю на значении гениев, на необходимости позволить им свободно развиваться и в мыслях, и на деле, – пишет Милль. Он продолжает:

Начало всех благородных и мудрых вещей идет и должно идти от индивидуальностей. Честь и слава среднему человеку, если он способен следовать этой инициативе, способен внутренне отозваться на мудрое и благородное и идти за ним с открытыми глазами. Я не пропагандирую “обожествление героя”. Гений вправе претендовать только на свободу указывать путь. Заставлять других идти по нему не только несовместимо со свободой и развитием людей, но и вредно для самого гения, так как развращает его.

Этот культ гения-анархиста прекрасно сочетается с непрерывными нападками на религию, и на иерархию, как пытающихся господствовать над сознанием: Религия, самый мощный из элементов, формирующих мораль, почти всегда руководствовалась или амбицией иерархии, пытающейся контролировать все стороны поведения, или духом пуританства (Милль).

Власть либерального законодателя, гения, имеющего право указывать путь, – это власть человека утверждающего, что истина относительна и она находится в вас самих так же, как она находится “во мне”. Это власть революционная, антихристианская и демоническая по своему существу.

Власть, основанная на общеобязательности истины – другая. Она подчиняется не тому, что она “думает”, а закону, который выше и вне ее. Поэтому такая власть может быть правой или ошибаться. Либерал – никогда не ошибается. Хотя Милль сокрушается о том, что в мире вообще растет стремление увеличить власть над личностью, поскольку все перемены стремятся усилить общество и ослабить личность, он сам подчиняет личность метафизическому коллективу через приемлемое только в мире сем понятие о полезности в широком смысле, основанной на постоянных интересах человека.

Либеральный “спаситель” человечества сам из себя представляет “массовую личность”, и лишь впоследствии под его водительством возникает массовое общество, характеризуемое новым уровнем солидарности личностей, достигаемого в партийной политике, свободных научных исследованиях и массовой культуре.

Личность

Либерализм поклоняется свободе не как отвлеченному принципу (он не признает таковых принципов), а как конкретной свободе Ивана и Петра думать, говорить и поступать самовластно. Метафизическое рассуждение о свободе прилагается к индивидуальному “я”, а не к понятию о личности.

С одной стороны, либерализм как будто имеет очень высокое мнение о человеческой личности, но поскольку личность существует автономно от Божественного закона, то в ней не удается обнаружить ничего постоянного, неподвижного. Согласно Н.А. Бердяеву, личность есть неизменность в изменении. Это одно из существенных определений личности. Изменения происходят в одном и том же субъекте. Изменения – это разные мысли, высказывания, поступки, а неизменность субъекта – это просто “я”, существующее независимо от убеждений и действий. Благодаря этому личность “освобождается” от Истины и истин, но становится функцией процесса.

Как это кратко выражает Н.А. Бердяев: Личность должна совершать самобытные, оригинальные, творческие акты, и это только и делает ее личностью, составляет ее единственную ценность. Он отказывает  личности в существовании независимо от творческих актов. Даже античное общество обладало более возвышенным взглядом на личность, допуская свободу всех, кроме рабов. В либерализме же все члены общества становятся равноправными рабами прогресса.

Несмотря на свои необычайные творческие обязанности, личность, как таковая, для Н.А. Бердяева просто не существует. Он сообщает: Личность не есть природа, она не принадлежит к объективной, природной иерархии, как соподчиненная ее часть. А между тем вывести личность из подчинения Богу вольного и невольного – значит уничтожить всякое понятие о личности.

Для христианина личность – это душа, существо духовное и бессмертное, как об этом учит Катехизис. Бердяев не согласен: Личность… не может быть отождествляема с душой. Личность имеет стихийно-бессознательную основу.

В результате Бердяев просто не способен определиться с тем, что же такое личность: Личность ни в коем случае не есть готовая данность, она есть задание, идеал человека. Совершенное единство, целостность личности есть идеал человека. Личность самосозидается. Ни один человек не может про себя сказать, что он вполне личность.

То есть личности никакой нет. Это лишь немыслимый идеальный абсурд. Но даже этому абсурду либерал не может не предписать пару законов: самобытные акты вменяются либеральным законодателем в обязанность личности, которой нет: должна совершать.

Вместе с тем неудивительно, что Бердяев отрицает, что человеческая личность существует. Единственный Творец – Господь Бог, и наложить на человека обязанность “самобытно творить” – значит его уничтожить. Бердяев обожествляет человека и этим его устраняет.

______________________

Из отрицания личности вытекают самые разрушительные последствия и для веры, и для знания, и для нравственности.

Например, Н.А. Бердяев объявляет всем полную свободу – и в том числе свободу Богу быть Богом. Он не сковывает свободу каждого объявить себя кем угодно. Именно не стать кем угодно, поскольку всякая объектность, сущность и бытие – это мнимости, а провозгласить без всякого основания в природе и свойствах природы.

Уже Вольтер отказывался от личной этики:

Что мне до того, что ты воздержан? Ты соблюдаешь образ жизни полезный для здоровья, и желаю тебе всего наилучшего на этом пути. У тебя есть вера и надежда, и я тебе желаю иметь их еще более: они обеспечат тебе вечную жизнь. Твои богословские добродетели – это дары с неба; твои нравственные добродетели – это прекрасные качества, которые помогут тебе в твоей жизни; но они не являются добродетелями по отношению к ближнему. Скромный творит добро для себя самого, праведный – для других людей. Святой поэтому не плох и не хорош, для нас он ничто. Праведность в среде людей – это торговый обмен добрыми делами, кто в нем не участвует – для нас как бы не существует.

С тех пор, как Вольтер написал эти слова, выяснилось, что недостаточно торговать добрыми делами: необходимо насильственное преображение ближнего. Такое вовлечение в благотворение необходимо влечет с собой убийство святых, революционный террор и тоталитарное государство.

Представление Бердяева об аскезе уже учитывает этот опыт: Аскеза должна означать активное выявление и охранение форм личности, ее образа, активное сопротивление власти мира, желающего растерзать личность, поработить ее. Аскеза есть борьба личности против рабства, и только в этом смысле она допустима. Аскеза тоже бунт: Она есть непокорность и непослушание личности, исполнение своего призвания, ответ на призыв Бога. Личность по существу своему непокорна и непослушна, она есть сопротивление, непрерывный творческий акт. Истинная аскеза, связанная с личностью, есть героическое начало в человеке. Рабья аскеза есть мерзость.

Разрушение личности приводит к перевороту в области познания. Здесь в духе “идейного дарвинизма” начинает происходить отбор “шиворот-навыворот”, когда люди вдруг начинают извлекать только яд из представлений, которые содержат не только яд.

В ходе сеанса либерального чревовещания Н.А. Бердяев, как и другие плюралисты, готов принять чужую точку зрения – марксизм, ницшеанство, атеизм. На либеральном жаргоне это называется “поставить себя на место другого”. Милль также советует практиковать своеобразное переселение душ: Тот, кто никогда не ставил себя на место думающего иначе, не предвидел его возражений, в сущности, не знает по-настоящему и своей доктрины.

Этим достигается взаимозаменяемость массовых личностей, которые способны поставить себя на место другого, и всегда готовы его заменить – на трибуне или кафедре. Либерал заранее признается, что он может ошибаться, и поэтому всегда готов “услышать другую точку зрения”, как говорил К. Поппер. Тем самым он отказывается от какой-либо интерпретации одобряемых им учений и принимает их не просто, как они есть, а принимает прямо их собственное самоопределение.

______________________

Обычно утверждается, что от тоталитаризма либерализм отличается тем, что уважает права ближнего. Рассмотрим, справедливо ли это утверждение.

В современном обществе модернистская проповедь, как таковая, не может быть запрещена. Это очень печально, но ответственность за это лежит не на христианах, а на безрелигиозном общественном строе. Но когда модернисты проповедуют свои воззрения в Христианской Церкви под именем и видом христианских, то они совершают насилие и над Истиной, и над совестью ближних. Консервативный протестант Дж.Г. Мейчен говорил, что модернисты, разумеется, имеют право думать так, как это им угодно, но они должны по крайней мере найти в себе достаточно честности, чтобы образовать свои новые отдельные деноминации, а не пытаться обманом захватить общины, в которых исторически исповедуют основы Христианской веры.

Более подробно развивает эту мысль англиканский проповедник Ч. Харрис:

Модернисты требуют, чтобы право на членство в Церкви и на Церковные иерархические посты было предоставлено и тем, кто отрицает Символ веры. Это означает, что модернисты отказывают ортодоксальным христианам в праве на свободу собраний, поскольку очевидно, что если ортодоксы будут принуждены принимать в общины и в состав иерархии лиц с неортодоксальными воззрениями, то тем самым нарушается их право, как ортодоксов, иметь свое отдельное собрание.

Почему либерализм в Церкви оборачивается насилием над принципом свободы? Потому что Церкви не безразличны принципы, а либералам безразличны. Либералы даже не способны осознать, что они совершают насилие над Истиной и над ближним, которому они предоставляют единственный способ избежать насилия – самому стать либералом.

Либералы готовы совершить акт “переселения душ”, но только не с догматистами. И перемена души с несвободной на свободную требуется только от исповедующих догматы Христианского Символа веры. И это не просто акт дискриминации и остракизма, которому либеральное государство и общественность подвергают христиан. Это указание на характер общения, признания и услышания другого.

Конечно, либералы оправдываются тем, что они осуществляют не физическое или правовое насилие, а насилие над совестью и умом. А такое насилие над душой – это как бы и не насилие, а склонение к свободе. Нельзя вредить другим лицам – так ограничивается свобода личности,- учит Милль.А душам вредить можно, особенно детским: Все согласны, что юность следует учить и тренировать, чтобы она знала и использовала плоды человеческого опыта (Милль).

Таким образом, либералы намеренно уязвляют совесть ближних, по словам Апостола (1 Кор. 8:12). Они должны были бы сначала исправить немощную совесть ближнего. Как пишет св. Феофан Затворник: Надобно наперед переменить убеждение, и потом уже вкушать с спокойной совестью, а наперекор совести ничего не должно делать, хотя бы совесть и заблуждалась.

Вроде бы все это противоречит либеральному учению о том, что судить убеждения нельзя, почему в либеральном обществе должно быть недопустимо никакое идеологическое воспитание. Но дело в том, что, во-первых, предлагается воспитание якобы свободное (выбирай, что хочешь, независимо от истины), а во-вторых, плюралистическое, то есть полностью дезориентирующее сообщением противоречивых сведений об идеологических системах. Наконец, под личностью и свободой личности либерал понимает непосредственно себя самого: Ивана Ивановича Иванова такого-то года рождения и прописанного на такой-то улице. Такой человек слышит обвинения в его адрес в ереси, глупости, предательстве Истины, и думает сам про себя: говорите, что хотите, а все же я Иван Иванович Иванов.

Хотя Н.А. Бердяев по-своему выделяется в среде либералов, у него мы наблюдаем все тот же общелиберальный бесконечный обман, имеющий подкладкой одно самоуверенное нахальство (М.Е. Салтыков-Щедрин). Несмотря на употребляемую Бердяевым философскую терминологию – то есть все-таки общеобязательную, как бы этому ни противился наш автор – он отсылает нас не к философии, как области идей, а к своей собственной личности. И свои частные мысли он представляет в качестве идей, что, нетрудно заметить, не одно и то же. Поэтому легче всего отделаться от мыслей Бердяева, признав его философский трактат – опубликованным по чьему-то недосмотру личным биографическим сообщением, не поддающимся в качестве частного письма никакой объективной проверке.

Н.А. Бердяев говорит, что “соединяет” в своей личности аристократизм с эгалитаризмом. Как? Объяснения нет. Можно поверить Бердяеву на слово или не поверить, по своей прихоти. Но не все так просто. Если не верить излияниям Бердяева можно по самым разным соображениям, то вера в них и в право на частные абсурдные соображения неотвратимо влечет за собой целую вереницу выводов и следствий.

Во-первых, необходимо поверить, что Н.А. Бердяев представляет собой особым образом устроенную личность, для которой, в отличие от всех других разумных личностей, такое сочетание возможно. Нам также придется слепо поверить Н.А. Бердяеву, что он честно и достоверно извещает нас об особом устройстве своего ума, в которое нам все равно никогда не удастся проникнуть.

Но даже это еще не все. Что бы сам либеральный автор ни думал о себе и своей уникальности, в рамках своей системы он не может претендовать даже на это. Поскольку он исповедует веру в безосновность личности, то из этого следует, что у него нет никаких внутренних оснований, чтобы соединять несовместимые мнения. По сути он предлагает нам основываться на голой вере в то, что он, Бердяев, существует.

Возьмем, например, в “экклезиологию” о.Н. Афанасьева. Эгалитаризм – протестантское учение о “всеобщем священстве верующих” – вполне сочетается у него с “профетизмом”. Церковь для о.Н. Афанасьева есть жизнь, как становление, и себя он воспринимает в качестве пророка этого непрерывного становления: Свобода есть залог творчества в Церкви, которое никогда не может иссякнуть в Церкви, пока в ней пребывает Дух Господень. В Церкви не прекращается пророчество… Нарушение свободы богословского исследования было бы выражением недоверия к духу пророчества или сознательное угашение этого духа. Он отрицает право и любую иерархию, почему его объяснения имеют целью не объясниться с читателем, а лишь оправдаться в каждом конкретном случае. В качестве основания своих суждений о.Н.Афанасьев может указать лишь самого себя, как нового пророка, чем, собственно и исчерпывается содержание его творений.

Сочинения либерала и модерниста – не слова истины и здравого смысла, а надпись на заборе: “Киса и Ося здесь были”.

______________________

Либерализм хотел бы видеть, собственно, не людей, а модусы единого всечеловеческого существа, поскольку говорит о том, что различия во мнениях являются мнимыми. Однако так превзойти различия во мнениях – значит разрушить саму личность. Взгляды человека и его верования – не только посторонняя и внешняя узда. Это еще и часть его самого, и изменение в верованиях меняет человека. Св. Василий Великий называет убийством души принятие ложного мнения. Отказ от принципиальной значимости своих взглядов через признание их лишь разновидностью всех прочих взглядов – кратчайший путь к такому убийству. Как, например, и признание Христианства – одной из разновидностей религии, а религии – естественным проявлением человеческой природы. Так заблуждаться можно только в массовом обществе, поскольку в традиционном обществе проповедник убийства души подвергался репрессиям.

Либерализм в той или иной форме требует признания, что есть вещи поважнее веры, заповедей, истинных убеждений. Так, например, современный либеральный публицист С. Кара-Мурза учит о пользе ложных теорий. Вот он объясняет: Даже ошибочная теория лучше, чем никакой. Если есть теория, можно формулировать вопросы и ставить эксперименты (хотя бы мысленные). Однако истина и ложь – не модусы одной идеи. Они несравнимы между собой, и ложь не просто отдалена от истины, а полностью чужда ей. Ложь противоречит не только истине: она противоречит и самой себе. Ложь противоречит тому, что у либерального лжеца на самом деле есть вечная душа, призванная не к лжеощущению автономности, а свободному поклонению Богу.

Приняв кредо либерализма, человек эмансипируется в том смысле, что приобретает неслыханную прежде способность понимать непонятное – то есть либеральное говорение; и теряет способность понимать понятное – то есть истины веры и справедливости. Такой человек руководится и сам руководит другими совершенно иным образом, нежели люди со здравым сознанием, и поэтому способен адаптироваться к любому беспорядку, и к антихристианскому тоже.

Ни ложь, ни грех не могут освободить человека. Они лишь разрушают весь понятийный аппарат и делают возможным управление сознанием. Но, разумеется, это не руководство в каком-то направлении или во имя какой-то осознанной цели. При указанной философии о цели и направлении речи быть не может. Когда разрушены перегородки в сознании, то человек становится в одно и то же время неуправляем и управляем. Он неуправляем с помощью понятного, но очень легко управляем с помощью непонятного, и даже полностью бессмысленного. И это единственный путь к познанию и принятию апокалиптической антихристианской глупости, о которой сказано: Если бы ты захотел постигнуть стезю жизни ее, то пути ее непостоянны, и ты не узнаешь их (Притч. 5:6).

Для такого сознания противоречия и бессмыслица Н.А. Бердяева – понятны, и могут быть приняты, как они есть, во всей красе “нового религиозного сознания”, а Катехизис – непонятен, и должен быть подвергнут ревизии. Спиноза, Вольтер, Милль, И. Берлин,– все они писали невнятные нелепицы. И это хорошо, поскольку абсурд не порабощает либеральное сознание, а св. Филарет Московский, К. Победоносцев, К. Леонтьев – писали понятно и разумно, и поэтому порабощают сознание Истине, а на это либерал никогда не пойдет.

Ум делает разумное доступным, а неразумное – недоступным. Св. Ириней Лионский говорит в этом смысле о глубоких и чудовищных таинствах гностиков, которые не всякий понимает, потому что не всякий выбросил свой мозг.

Знание и незнание, прерывность и непрерывность присутствуют как в сознании христианина, так и в массовом сознании. Ум, следовательно, понятие абсолютное, а не относительное: “один умнее другого”. За знанием, как тень за светом, следует незнание. И так же, как мы прилагаем усилия в знании, такие же усилия мы прилагаем к незнанию. Различие состоит в том, что в Новое время незнание стремится занять место знания, выдать себя за него.

Всякий человек ложь (Пс. 115:2; Рим. 3:4), и значит, в каком-то важном смысле, все люди – глупцы. Последователи истинной Религии “глупы” в том смысле, что истина им не принадлежит, а только усваивается ими с помощью веры и разума. Носители массового сознания избирают другой путь: “Истина нам не принадлежит? Овладеем же глупостью, которая нам будет принадлежать по праву”.

В Писании Божественная Премудрость зовет к Себе неразумных: Кто неразумен, обратись сюда! И скудоумному она сказала: идите, ешьте хлеб мой и пейте вино, мною растворенное; оставьте неразумие, и живите, и ходите путем разума (Притч. 9:1-6). И Глупость – женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая – зовет к себе глупых: “Кто глуп, обратись сюда!” (Притч. 9:13,16).

Одни понимают, что глупы, и поэтому откликаются на призыв посланцев Премудрости и получают разум. Вторые слышал голос безумия и идут к Глупости, у которой на лбу написано: “глупость”. Тем самым они переступают через огненную черту, охраняющую человека от принятия антихриста.

Господь говорит о не принявших небесное учение: Видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют (Мф. 13:13). Современный информационный Содом вывернут наизнанку: здесь именно “не слыша, слышат, и, не видя, видят”.

Антихристианство сосуществует с нами уже сейчас в виде либерального учения о понимании “другого”, о понимании без понимания, о понимании помимо ума, помимо личности. Такого способа понимать просто не существует. Однако принявшие эти учения действительно начинают “понимать без ума”.

Глупец, то есть тот, кто благодаря своей глупости создает беспорядок в обществе, – пишет Э. Фогелен,- по-еврейски nabal, это человек неверующий в Откровение. Для Платона amathes, то есть иррационально невежественный человек – это тот, кто сам не обладает разумом и кто отказывается подчиниться тому, кто разумом обладает. Для Фомы Аквинского stultus – это глупец в том же смысле, что для Пророков и для Платона. Глупец страдает разрывом с реальностью и поступает, исходя из искаженного представления о ней, и поэтому порождает беспорядок.

Что значит “понимать непонятное”? Под этот термин подпадает и адогматизм, и опытное Богопознание, и учение об условности слов и понятий, но не только. Либеральное общество предоставляет громадные возможности “знать, не зная”. Историк “радикального Просвещения” Дж. Израел отмечает, что классический либеральный труд Монтескье “О духе законов” был широко известен во Франции в середине XVIII столетия среди людей, которые не читали его и даже были не способны понять его адекватно. Это весьма специфическая “известность” неизвестного и даже вовсе непонятного.

Либерально-модернистское “понимание непонятного” можно рассмотреть и еще с одной стороны. Понимание, как и вера, имеет в себе полноту даже в самом предварительном виде. Понимаю – значит уже понял. Верую – значит уже поверил. В случае антихристианского “понимания” все происходит иначе. Здесь верно будет сказать: “понимает – и не понял”, “поверил – и не верит”. Это апокалиптическое “понимание” устроено иначе прежде всего потому, что в нем отсутствует вертикаль, которая есть в каждой точке человеческого сознательного существования – религиозное поклонение и подчинение Богу.

______________________

Обсуждаемые выше вопросы весьма важны, и не в последнюю очередь потому, что это вопросы познания, а следовательно, вопросы о власти. Историки науки Стивен Шапин и Саймон Шеффер утверждают, что решения проблем познания становятся автоматически ответами на вопрос об общественном порядке (solutions to the problem of knowledge are solutions to the problem of social order). Из этого же положения вытекает то, что у власти всегда находятся те, чья гносеология в данный момент господствует. Догматическая и тотальная философия марксизма породила тоталитарный режим, а скептическая и основанная на эксперименте теория познания породила либерально-демократическое общество. Последователи альтернативных теорий познания находятся вне власти, отстранены от нее. То есть, например, последователи догматического Христианства сегодня обречены на оппозицию власти и обществу, и это положение невозможно изменить никакими способами.

Вопрос стоит именно о власти над миром, и борьба идет за то, будет ли править миром Божественный Смысл или антихристианская бессмыслица. Но скажет любой: это же нечеловеческая глупость и дерзость – пытаться вырвать власть у Бога Всемогущего! Именно о таком невероятном нечеловеческом безумии речь и идет.

Все равны перед истиной и в то же время – не равны. С этим положением неверующий мир не может никак смириться, и история Нового времени – бунт против того положения, когда люди находятся в неравном положении в отношении к Истине. Либерализм выдвигает политическое требование равенства людей перед Истиной независимо от их убеждений. Полное осуществление этого политического переворота будет означать, что открыт путь к “пониманию” и исполнению непонятных и аморальных приказов.

Эти приказы раздаются и звучат и сейчас. Они повсюду, но у нас нет ушей их слышать. Антихристианство уже существует рядом с нами, но мы не слышим эти призывы, обращаемые к нам. От этого нас защищает Бог, даровавший нам нас самих и Им установленный миропорядок и порядок понимания.

Массовый человек отрезан от истории и прошлого, от настоящего и от вечного. Для него неслышание Истины является добровольным и невольным. Избрав это добровольное порабощение, люди не превращаются в роботов или животных. Они перестают постигать Истину, но приобретают особое умение постигать глупость, ложь и на этом пути обретают антихристианскую веру в ложь (2 Фес. 2:11).

Нельзя сказать, что все либералы настолько глупы и поверхностны, чтобы не понимать, что история, во всяком случае их личная, движется сквозь катастрофы к неизбежному концу. И здесь автономность личности уже не может служить достаточным убежищем. Разумеется, личность, исповедующая “религию посюсторонности”, будет реагировать на приближающийся конец мира и свой лично – совершенно особым образом. Либерализм помещает все упования в мире сем, и либерал дает религиозный ответ в том смысле, что приспособление к миру есть религиозный долг и путь этого приспособления совпадает с путем спасения.

Либерализм как политическая теология

Используя критику блж. Августином религиозного учения Варрона, можно назвать либерализм “политической теологией” (theologia civilis) массового общества. Либерализм – это религиозная позиция современного государства. В Новое время “политическая теология” все более совпадает с “теологией театра” (theologia mythica), то есть с массовой культурой.

Из этого видно, что и богословский модернизм обладает политической подоплекой, поскольку в либерально-модернистской пропаганде речь идет не о желательности свободы, и не о свободе как понятии, а о неотъемлемом праве на свободу. Природа этого права не юридическая, а чисто физическая, и предполагает борьбу “за нашу и вашу свободу”, хотя бы “вы” этого и не хотели. Дж. Милль рассуждает: Тех, что все еще нуждаются в заботах других, следует защищать и от собственных действий. По этой же причине оставим в стороне отсталые народы, где сам период можно считать несовершеннолетием. Деспотизм – законный метод управлять варварами, если цель благая и действительно достигается.

Свобода в либеральном обществе не может быть правовой, потому что тогда все бы зависело от законов и невозможен был бы ни постепенный, ни революционный переворот. Речь в либерализме и модернизме идет о свободе религиозной и анархической, которая есть в одно и то же время и религиозный идеал, и реальное право, естественная принадлежность и цель общественного развития. Именно поэтому Н.А. Бердяев и утверждает абсолютную свободу личности и одновременно утверждает, что личности как таковой нет – она лишь цель, задача и процесс. Эта свобода требует насилия над слабыми, над еще не просвещенными, во имя слияния всех с прогрессом.

Массовое сознание должно пониматься не в смысле надчеловеческого сознания или недочеловеческого инстинкта, а как сознание частного “массового человека”. Ведь либеральное общество справедливо критикуется за атомарность, потому что либерализм и модернизм не признают подлинность общего – общей для всех Истины, о которой говорит изречение Гераклита: Кто намерен говорить с умом, те должны крепко опираться на общее для всех, как граждане полиса – на закон, и даже гораздо крепче.

Либерализм борется с царством общего – общей для всех людей истины, и утверждает царство единичного:

Весь миропорядок с царством универсально-общего, безличного придет к концу и сгорит, все же конкретные существа, человеческая личность прежде всего, но также и животные, растения и все имеющее индивидуальное существование в природе наследуют вечность. И сгорят дотла все царства мира сего, все царства “общего”, истязающие индивидуально-личное (Н.А. Бердяев).

Либеральный прогресс отнюдь не совпадает с развитием человечества. Прогресс, который идеологически обосновывается либерализмом – это прогресс одной области человеческого сознания, которую Э. Фогелен именует “феноменализмом”. Преодоление Христианского взгляда на мир приводит не к более полному пониманию внешнего мира, а к переходу от умозрительного познания к познанию явлений.

Познание верой истин веры и умозрительное познание сущностей позволяло увидеть в истинном свете и мир явлений тоже. Св. Афанасий Великий учил: Дело глаза – видеть только, ушей – слышать, уст – вкушать, ноздрей – принимать в себя запах, рук – касаться; но рассудить, что должно видеть и слышать, до чего должно касаться, что вкушать и обонять, – не дело уже чувств; судят же об этом душа и ее ум. Рука может, конечно, взяться и за меч, уста могут вкусить и яд, но они не знают, что это вредно, если не произнесет о том суда ум.

В кон. XVIII – нач. XIX вв. на позитивистской стадии прогресса человечества познание явлений выделяется в особую сферу “точных” наук. То есть прогресс наблюдается только в области явлений, за счет почти полного устранения и извращения познания через веру и умозрение. Позитивизм предлагает опереться именно на свободу руки взяться за меч и устам вкусить яд, при убеждении, что ум не несет за это никакой ответственности.

Революция в области познания неизбежно принимает практический политический характер. Создается новая общность людей, объединенных друг с другом независимо от веры, взглядов и нравственных устоев. Человек объединяется с другими при том, что не может указать на общность взглядов с теми, с кем он объединяется. Он лишь поступает как все, и этого достаточно для единства. И в то же время со значительной частью человечества – христианами, исповедующими догматическое Христианство – единства нет, а есть, напротив, все увеличивающийся разрыв.

Обращает на себя внимание, что и просвещенцы и, например, Кант подвергли критике все институции – Церковь, государство, семью – кроме самого общества. Таково было начало либеральной модели “гражданского общества”, где публичная сфера существует совершенно отдельно от государства. Общество исключено из критики, потому что оно – это мы сами. Т. е. это уже не христианское общество, а массовое, в котором человек растворяется в толпе, одновременно ощущая себя защищенным от догматических суждений и беззащитным перед ними. В коллективной “личности” либерал находит убежище от догматизма.

Основной тезис Нового – и видимо, последнего – времени: религия в вечности, власть в истории, искусство и наука в человеческом обществе должны быть по праву доступны всем: понимающим и не понимающим, знающим и не знающим, верующим и неверующим, людям культурным и варварам, ученым и неученым. При таком подходе человек рассматривается не как личность, а как масса. Для отдельного человека плюрализм и адогматизм бессмысленен, но не беда! Он приобретает смысл внутри masse totale.

И это означает лишь одно: в наши дни идет борьба за истину, за веру. Либерализм ставит своей целью завоевать себе их особым способом: не через постижение и подчинение Истине, а через овладение ею насильно, не в идее, а на деле.

Либералы отстаивают абсолютную свободу, не ограниченную разумом. Они говорят о свободе религиозной, подразумевая свободу политическую, и тем самым обличают свое неверие. Ведь человек не свободен верить в Бога или не верить, исповедовать Истину или исповедовать ложь. Такой свободы не существует. Истина обладает принудительной силой настолько, что избрание лжи есть принуждение к отказу от свободы, то есть нечто совершенно иное, нежели ошибка в выборе из равных альтернатив.

О свободе в подлинном смысле слова можно говорить, только подразумевая, что Бог абсолютно свободен, а человек свободен лишь по дару Божию, через исповедание догматов правой веры и исполнение заповедей. А либеральная свобода не нуждается в теоретическом обосновании – такова судьба человека, что ему предложены жизнь и добро, смерть и зло. Эта свобода уже есть и от нее просто некуда деться: ты существуешь – и этим исчерпывается вся твоя свобода.

Есть сам человек – бессмертная душа его, судимая Богом сейчас и ожидающая Божия суда за гробом. И, если забыть о том, что истина существует, сама эта единичная сущность действительно свободна совершить ошибку. Но для этого у человека нет никаких оснований и оправданий.

Обличая неверие в то, что человек ответственен перед Богом за свои мысли, Господь проповедует подлинную свободу: Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8:31-32). Что же эти гордецы? – изъясняет св. Иоанн Златоуст. – “Семя Авраамле есмы и ни комуже работахом николиже”. Тотчас ниспала мысль их, а это произошло оттого, что они были крайне пристрастны к предметам мирским… Если уж следовало негодовать, то справедливее было бы на то, что Он сказал прежде, именно: “уразумеете истину”, – и сказать: что же? Разве теперь мы не знаем истины? Значит, закон и наше знание – ложь? Но они ни о чем этом не заботились, а беспокоятся о мирских делах, предполагая этого рода рабство.

Антитеоретизм и адогматизм – отнюдь не безобидная небрежность в умозрительных вопросах, а исповедание веры в то, что все решается не в области истины, а в сфере мирских дел. И эта приземленность либеральной политической теологии, столь невинно выглядящая в обыденной жизни массового общества, оборачивается преступлением в области истины и лжи, добра и зла.

______________________

Э. Фогелен говорит об извращении направления и об извращении порядка в массовых идеологиях Нового времени.

Под извращением направления он подразумевает обращение души от духовной жизни в Боге – к политической, практической жизни в мире сем.

Согласно анализу Э. Фогелена, извращение направления сопровождается извращением идеи порядка, когда беспорядочное смешение страстей принимается как нормальное устройство человеческой души. Происходит своего рода увековечение беспорядка в душе, когда сама переменчивость и погруженность человека в мирские дела признается за норму. Эта “норма” становится фундаментом массового общества, поскольку изобретаются способы извлекать общественную пользу из этого пораженного грехом состояния.

Извращение направления необходимо влечет за собой обожествление мира сего. А извращение порядка приводит к массовому ослеплению, когда стремление к счастью заставляет человека забыть о том, что он не Творец, и не Бог, а тварное ограниченное существо, подчиняющееся Богу, добровольно или невольно. “Массовый человек” начинает страстно стремиться к мироулучшительной деятельности, поскольку видит в этом свой “божественный” и “творческий” долг. В Новое время Христианское презрение к миру отвергается, и продолжает существовать лишь в виде ненависти к миропорядку, который должен быть разрушен или коренным образом переустроен.

Н.А. Бердяев предлагает богословское обоснование этого абсурда: Бог действует не в мировом порядке, якобы оправдывающем страдания личности, а в борьбе личности, в борьбе свободы против этого миропорядка. Бердяев справедливо усматривает врага в порядке, поскольку порядок сразу отсекает такого рода тезисы как глупость, даже не затрудняя себя опровержением или толкованием. Они заведомо за пределами порядка.

В кредо либерализма содержится и извращение направления (его цель – метафизическое единство бытия), и извращение порядка (политические анархические разрушительные действия). То, что либералы достигают метафизических целей практическим путем – это парадокс, паралогия. Земные идеалы мыслятся либерализмом как достижимые, и притом достижимые политическими средствами. Это означает, что в либерализме невозможно отделить мысль от действия, теорию от практики, идеал от реальной политической программы.

Извращение порядка особенно ярко наблюдается в модернизме в принципиальном одобрении ереси, как служащей пользе. Дж. Милль настаивает на необходимости распространения лжеучений, поскольку ясный облик и живое впечатление истины обязательно должны быть оттенены ложью. Но при этом подходе не удается сохранить достоинство догматической истины: если признать, что ересь полезна, то догма непременно окажется общественно вредной.

Милль делает выпады против истины как таковой: Самая справедливая истина, если ее не оспаривать свободно и смело, неизбежно превращается в догму. Для него истина находится между мнениями, а не в них самих: Правда лежит посреди враждующих доктрин; и нонконформистское мнение дополняет ту часть, которая есть у господствующего. Еретические взгляды обычно и есть эти подавляемые и пренебрегаемые истины. В религии и науке, якобы, должно происходить “свободное” соревнование истины и лжи. В политике же для нормальной политической жизни нужны и партия реформ, и партия консерваторов. На деле это означает, что политика есть игра, в которой одни либералы выступают как либералы, а другие либералы идут записываться в “консервативную” партию.

Как отмечает Э. Фогелен, комплекс либеральных воззрений являет собой специфическую смесь разрушения и консерватизма. Э. Фогелен так раскрывает мотивы либералов: Они понимают прогресс как качественное и количественное увеличение наличного добра – “больше и лучше”, если вспомнить наш современный лозунг. Это позиция консервативная, и она может стать даже реакционной, если исходный стандарт не соответствует изменившейся исторической ситуации (Фогелен имеет в виду примерно тот случай, когда П.Н. Милюков был революционером при Царе, а при большевиках моментально превратился в консерватора). Во втором случае, когда ударение делается на состоянии совершенства, без ясности относительно тех средств, которыми это совершенство может быть достигнуто, результатом будет утопизм. Но тоталитарные утопии не являются в корне противоположными либеральной смеси анархии и консерватизма.

В либерализме достигнут предел антитеоретизма. Модернистское предпочтение опыта – догме здесь превращается в полную свободу от догмы и человек подчиняется “свободе” момента. Разумеется, это освобождение не только от Христианской государственности, но и от самого Христианства.

При обожествлении посюсторонней реальности либерализм приходит к мысли о совпадении человека с Богом, Промысла Божия с ходом истории, Откровения с развитием человеческой культуры, и человеческой деятельности с Божественным действием (синергия). Согласно Н.А. Бердяеву, личность тогда только есть личность человеческая, когда она есть личность богочеловеческая. Свобода и независимость человеческой личности от объектного мира и есть ее богочеловечность… Человеческая личность есть существо теоандрическое. Теологи будут возражать с испугом, что только Иисус Христос был Богочеловеком, человек же есть тварное существо и не может быть богочеловеком… Пусть человек не есть богочеловек в том смысле, в котором Христос — Богочеловек, Единственный. Но в человеке есть божественный элемент, в нем есть как бы две природы, в нем есть пересечение двух миров, он несет в себе образ, который есть и образ человеческий и образ Божий и есть образ человеческий в меру того, как осуществляется образ Божий.

Человек у Н.А. Бердяева рассматривается не только как творец мира, но и как спаситель самого себя: Творчество по религиозно-космическому своему смыслу равносильно искуплению. Он же исповедует обожествленный субъективизм: Излияние Духа, меняющего мир, есть активность духа и в самом человеке.

После разрушения основ Христианского государства на место Христианского догматического вероучения все более ставится опытное, практическое богословие. Богословие, начиная с Шлейермахера, становится для модернистов полем для практической деятельности, а не веры и умозрения. В этом смысле богословие превращается одновременно в результат адогматического познания, и в путь этого познания, где знание не отличается от веры и заповеди, и все вместе – от действия. Это в прямом смысле слова “богословие революции”.

Неслучайно Н.А. Бердяев совмещает “апофатическое” (то есть адогматическое) богословие с “апофатической” социологией. Он пишет: Общество свободных, общество личностей не есть ни монархия, ни теократия, ни аристократия, ни демократия, ни общество авторитарное, ни общество либеральное, ни общество буржуазное, ни общество социалистическое, ни фашизм, ни коммунизм, даже ни анархизм, поскольку в анархизме есть объективация. Это есть чистая апофатика, как чистая апофатика есть познание Бога, свободное от понятий, от всякой рационализации (выд. нами.- ред.). И это прежде всего означает такое изменение структуры сознания, при котором исчезает объективация, нет противоположения субъекта и объекта, нет господина и раба, есть бесконечность, исполненная универсальным содержанием субъективность, есть царство чистой экзистенциальности… В действительности изменение структуры сознания, прекращение объективации, создание общества свободных, которое мыслимо лишь для апофатической социологии, должно происходить еще по сю сторону.

Конечно, зависимость человека от беспорядка совсем иная по своему содержанию, нежели зависимость от порядка. Лжеощущение автономной личности приводит к тотальному неприятию реальных условий. Беспорядок наличной действительности и беспорядок либерального идеала совмещаются в утопизме, делают его вполне возможным и желательным выходом (см. К.Н. Леонтьев. О всемирной любви. Речь Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике).

Эта утопия играет на своей неуловимости, поскольку представляет себя как частная личная утопия, ни для кого, и даже для самого утописта, не обязательная. В этом либералы видят кардинальное отличие своего учения от тоталитарных утопий.

Только здравое Христианское консервативное сознание ощущает либеральную позицию как тоталитарную, поскольку христиане ощущают принудительность идеи, с которой необходимо согласиться или с нею бороться. Для самих либералов это полнейшая свобода, которая не требует ни борьбы, ни согласия с каким-либо учением и мнением.

На самом деле в либеральном утопизме мы сталкиваемся с еще большим презрением к религиозной и идеальной сфере человеческой жизни, нежели в самом страшном тоталитаризме.

______________________

Революционное мировоззрение стремится не понять мир, а изменить его, по выражению К. Маркса. Более того, призывать к революциям и совершать их можно только отказавшись от понимания мира. Н.А. Бердяев пишет: В моем философском существовании у меня не было желания лишь познать мир, но желание познания всегда сопровождалось желанием изменить мир. Либерализм принципиально отказывается от постижения действительности и радикально изменяет действительность этим своим непониманием, поскольку только так человек может отречься от власти над собой и над природой, которая вручена была ему Богом.

В этом отношении либеральная утопия – это мечта о хаосе, которого нет в мире, потому что он есть творение Божие. Либерализм отвергает власть метафизики как мнимую, выдуманную, и признает в эволюционистском духе безоговорочную власть беспорядочных и непостижимых сил. Один из столпов либерализма XX в. Хайек именно таким образом обосновывал отказ от планирования и регулирования экономики.

Если законодательно разрешить рассуждать без отсылки к основаниям, то это значит признать “право на глупость”. С этим правом мы сталкиваемся также, когда слова “искренность” или “честность” применяются к заблуждению. Либерализм исходит из того, что искренность заблуждения должна вызывать уважение. Заметно, что этого не признает Господь Иисус Христос, говорящий: из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления – это оскверняет человека (Мф. 15:19-20). “Право на глупость”, “искреннее заблуждение” – это декларация. Декларация о том, что вот этих и этих лиц мы будем судить не по истинности или ложности их убеждений, а по совершенно иной шкале: искренности или неискренности.

В книге “Гитлер и немцы” Э. Фогелен приводит в пример постановление суда над группенфюрером Францем Бауэром, который 11 марта 1945 г. отдал приказ казнить группу иностранных рабочих. В 1954 г. Дуйсбургский суд приговорил Бауэра к 6 годам тюрьмы, усмотрев смягчающие обстоятельства в том, что на протяжении 20 лет он находился под влиянием идей национал-социализма, согласно которым жизнь остарбайтера признавалась имеющей значительно меньшую ценность, нежели жизнь немца. Э. Фогелен замечает: Следовательно, если вы достаточно сильно верите в национал-социалистический идиотизм, то за массовое убийство вы отделаетесь всего несколькими годами заключения, не более.

Еще один пример из той же книги. В определении по делу участников программы эвтаназии, гамбургский суд признал, что убийство детей действительно имело место. Все обвиняемые врачи, за исключением двоих, заявили суду, что во время убийств они верили в то, что поступают законно. В результате суд снял с обвиняемых все обвинения в убийстве на том основании, что, убивая, врачи не сознавали, что поступают незаконно (см. Langbein. Im Namen des deutschen Volkes).

Таким образом,- замечает Э. Фогелен,- если кто-либо не сознает нелегальности убийства – то есть является дегенератом – его следует оправдать, или даже, скорее, вообще нельзя судить.

На суде в г. Ульм суд пришел к выводу, что подлинными совершителями массовых убийств были Гитлер, Гиммлер и Гейдрих, а обвиняемые, которые, исполняя приказ, реально совершили эти убийства, могут быть осуждены лишь за соучастие. Это решение стало прецедентом, и с тех пор членов “эйнзац-групп” признавали виновным только за соучастие. Э. Фогелен обращает внимание, что Гитлера и др. за эти убийства обвинить тем более не удалось бы, поскольку они физически их не совершали. Убийца не виновен в убийстве, а тот, кто ему приказывал, его не совершал. Иными словами, все невинны.

Массовые убийства совершались и до нацистов, но здесь впервые преступники могли сослаться на приказы своих начальников, которые, однако, были незаконны даже по меркам нацистского законодательства. И, например, тот же ульмский суд признал, что Гитлер и его подручные из верхушки Третьего рейха были убийцами даже по тем уголовным законам, которые действовали в Третьем рейхе.

Иными словами, ситуация современного – и не только нацистского – общества такова, что люди исполняют преступные приказы и совершают преступления, поскольку нравственное состояние общества настолько низко, что люди не способны отличить нелегальность от легальности, преступность от невинности.

Все вместе это означает, что моральному порядку в обществе пришел конец. Такой глупец (в рассмотренном выше смысле) занимает место в обществе, которое он не имеет права занимать, и он отдает преступные приказы или воспитывает других в преступном духе. То же самое наблюдалось и в большевистской революции, и в ельцинской перестройке, когда у руля стали люди не обладающие представлением о добре и зле. И тогда Б. Ельцин и Е. Гайдар могут поступать как угодно, поскольку действуют по законам экономической необходимости.

Так глупец становится преступником, и он настолько неразумен, что даже не сознает этого. И неразумен не только он, а все общество согласно с тем, что “за глупость не судят” и что искреннее заблуждение простительно. Более того, за непризнание “права на глупость” антимодернисты подвергаются упрекам в немилосердии, отсутствии любви к ближнему.

Поэтому мы сказали в начале, что в области политической теологии модернизм ближе всего подошел к тому, чтобы образовать особую от Христианства религию. Выше мы видели, что человек признается в том, что он не знает истин веры и не верит в них, и именно на этом основывает свое право издавать религиозные постановления. Либерализм наделяет властью глупцов, впервые в истории человечества осознающих свою глупость как путь к власти над миром.

Вооруженные массовыми идеологиями – либерализмом, национал-социализмом, коммунизмом – глупцы получили возможность “творить” – творить такое зло, которое бесконечно превышает их моральный кругозор. Даже будучи лично честными и скромными людьми, они смогли убить миллионы людей, поработить и обездолить душу и тело сотен миллионов. Самое ужасное при этом – обыденность зла, его тривиальность, поскольку его творили люди, которые бы ужаснулись от предложения убить соседа или украсть кошелек в трамвае. Карманная кража – это то зло, которое они были способны осознать. Освенцим или ГУЛАГ ими был просто не увиден как явление, рассыпавшись на цепь технических действий, свободных от идейной и моральной оценки.

Да, власть атомного оружия – власть демоническая, но либеральная власть над правдой, модернистское преодоление теоретизма и схоластики – тоже.

Почему так произошло? Потому что зло идеологий невозможно постичь “по ходу дела”, его можно постичь лишь идеально и предварительно, без всякого опытной проверки. Это такое зло, которое всегда таилось в человеческой истории, потому что сначала диавол согрешил (1 Ин. 3:8), но оно пробудилось тогда, когда появилось учение об опытном, нетеоретическом пути познания, о том, что в царстве единичного можно действовать свободно от теоретических и моральных оснований.

Оказалось, что невозможно пожить внутри этого зла, не отвергая его, и выяснить изнутри ситуации, что хорошо, а что плохо. До эпохи Нового времени человек просто не мог совершить такую огромную ошибку, поскольку находился существенной частью своей души в области веры, в среде идей. Теперь же атеизм, и две его производные: сциентизм и модернизм, подорвали эту способность знать зло идеально, не совершая его и не погружаясь в него.

Уничтожение теоретической жизни нигде не приобрело столь вызывающий характер как в модернистском богословии и либерализме. Во все века Церковь осуждала ереси теоретически, предварительно, не проводя экспериментов с тем, какие плоды ересь может принести. А плоды у ереси могут быть самыми разными: как например, гностическое восстание внутри и против Христианства привело к невиданному расцвету искусства и науки в последние 500 лет.

Надо было сначала подорвать умение рассуждать теоретически. И модернизм это делает под страхом отлучения от Бога – поскольку “схоластика – враг души”! А либерализм совершает то же самое, пугая догматической религиозной нетерпимостью, инквизицией и т.п. Это было достигнуто, и катастрофа продолжается, потому что ни одна из массовых идеологий не осуждена идейно и принципиально. Даже нацизм, побежденный физически, был осужден не за свое учение, а за результаты его применения.

Рассуждение – в том числе юридическое – продолжается лишь в пределах явлений, и неизбежно оказывается, что часть проявлений нацизма, коммунизма или либерализма весьма плохи, а часть весьма хороши: порядок – в национал-социалистическом государстве, всеобщее бесплатное образование и медицинское обслуживание – в реальном социализме, свобода личности – в либерализме.

Но это не имеет никакого отношения к умозрительному и нравственному суждению об этих идеологиях, поскольку, например, массовый убийца может отличаться прекрасным здоровьем или иметь прекрасное образование. Взятое само по себе – это весьма хорошо, но об этом ли идет речь?

Утратив теоретическое знание, человек Нового времени прибег к опытному практическому политическому “мысле-действию”. Ведь то, что ты сам творишь, должно тебе хорошо понятно, во всяком случае более понятно, нежели теория, над которой ты не властен. А с другой стороны, опытный путь позволяет знать и узнавать новое незнающему и неспособному знать. Результатом этого стали не только устрашающие научные открытия, но и чудовищные преступления, совершенные не знающими истины людьми.

Когда мы слышим: “Гитлер. Но зато при нем…”, “Сталин. Но зато при нем…” – то мы слышим голос бессознательного, аморального и безумного мира.

Нам могут возразить, что преступные деяния нацизма невозможно сравнивать с реальным либерализмом, поскольку либерализм мыслит бессознательно, и это, конечно, роднит его с нацизмом, но в отличие от нацизма не поступает безответственно.

Во-первых, деятельность “чикагских мальчиков” по всему миру – или Е. Гайдара, А. Чубайса и А. Коха в России нач. 90-х гг. не может быть охарактеризована как “ответственная” без насилия над смыслом этого слова (см. например, Наоми Кляйн. Доктрина шока).

Во-вторых, здесь и проходит граница между здравым Христианским сознанием и либеральным модернистским. Христианство требует осудить зло и ложь предварительно и идеально. И если осознать происходящее в современном мире с его массовыми течениями, то становится понятно, что зло можно осудить только так. Все остальное будет оправданием зла, потому что суть массовых движений состоит именно в наделении массового человека грандиозной творческой силой при соразмерной безответственности за происходящее. И различие лишь в том, что Гайдар ссылается на законы рынка, а гитлеровские палачи – на волю фюрера.

Если мы не осудим идеальную ложь массовых течений, то значит мы не осудили и нацизм, и он так же чист перед лицом истины, как либеральная слеза.

Преступления нацизма осуждены, но не нацизм как идеология, потому что при нынешнем состоянии умов это невозможно было бы сделать. Господствующая идеология либерализма властвует безотносительно к истине, при признании плюрализма мнений. А допустив к обращению в обществе сотни заблуждений, невозможно обнаружить основания для того, чтобы запретить сто первое заблуждение. Либерализм не властвует в терминах истины или лжи, и поэтому, разумеется, не обладает в этой сфере никаким авторитетом.

Один из известных тезисов о том, что нельзя судить за убеждения, – это апология безответственности любых мыслей, в том числе безбожных и бесчеловечных. И здесь либеральное общество налагает запрет лишь на трансляцию некоторых безумных мыслей, воображая человеконенавистника замкнутой монадой, которая способна существовать безотносительно к нравственному порядку в мире. Это один из либеральных мифов, который совершенно произвольно различает безответственность мысли от безответственных действий, поскольку воспринимает мир не как нравственный порядок, а как беспорядочную игру сил.

История либерализма – это история ухода от ответственности за свои идеи и неразрывно связанные с ними поступки. Но ответственности перед кем или перед чем? И здесь мы возвращаемся к модернизму, который наравне с либерализмом отстаивает право иметь любые мысли о Боге. Кого модернизм и либерализм этим оскорбляют или ущемляют? Господа Бога? Церковь? Ни в коем случае, но перед нами является по-своему грандиозная картина отречения человека от Бога и от призвания быть человеком – ходить пред лицем Божиим во свете живых (Пс. 55:14).

Статьи на тему

Леонтьев К.Н. О всемирной любви. Речь Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике

Успенский Г.И. Праздник Пушкина (Письма из Москвы – июнь 1880)

Тихомиров Л.А. Борьба века

архиеп. Серафим (Соболев). По поводу книги проф. Протоиерея П. Я. Светлова “Идея Царства Божия”

Фогелен, Эрих. Гностицизм – природа современности

Фогелен, Эрих. Гностическая революция. Пуритане

Гайденко П.П. Мистический революционаризм Н. А. Бердяева

Вершилло Р.А. Великие идеи века

Вершилло Р. Право на безвластие. «Либеральный тиран», как продукт смертельного смешения

Вершилло Р. Консерватизм и история

Вершилло Р. Явь консервативного сознания

Вершилло Р. Христианство, либерализм и масс-культура

Источники

св. Ириней Лионский. Пять книг против ересей// Творения. М.:”Православный паломник”, “Благовест”, 1996. Кн. 1

св. Афанасий Великий. Слово на язычников//Творения: в 4-х т. Троице-Сергиева Лавра, 1902. Т. 1

св. Василий Великий. Беседы на псалмы. Псалом 32//Творения: в 3-х т. СПб., 1911. Т. 1

св. Василий Великий. Письмо без надписи//Творения: в 3-х т. СПб., 1911. Т. 3. С. 364.

св. Василий Великий. Толкование на пророка Исаию. Глава 10//Творения: в 3-х т. СПб., 1911. Т. 1.

блж. Августин. О Граде Божием//Творения. 2-е изд. Киев, 1906. Часть 3

св. Иоанн Златоуст. Толкование на Евангелие от Иоанна. Беседа 54. Т. 2. М.: Правило веры, 2008

св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры/пер. А. Бронзова. СПб.,1894

Пространный Христианский Катехизис Православной Кафолической Восточной Церкви. Варшава,1930

св. Феофан Затворник. Толкование Первого послания святого апостола Павла к коринфянам//изд. 2-е. М.,1893

Harris, Charles. Creeds or No Creeds? A Critical Examination of the Basis of Modernism. E. P. Dutton and Company, 1922

Voegelin, Eric. The New Science of Politics. The University of Chicago Press, 1952

Voegelin, Eric. From Enlightenment to Revolution / ed. John H. Hallowell. Duke University Press, 1975

Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи. М.: Правда, 1984

Shapin, Schaffer. Leviathan and the Air Pump. Princeton University Press, 1985

Салтыков-Щедрин М.Е. Дневник провинциала в Петербурге. М.: Советская Россия, 1986

Салтыков-Щедрин М.Е. Сатирические романы и сказки. М.: Московский рабочий, 1987

Фрагменты ранних греческих философов. М.:”Наука”, 1989. Часть 1

Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872-1891). М.: Республика, 1996

Тихомиров Л.А. Критика демократии. Статьи из журнала “Русское обозрение”. М.: Москва, 1997

Voegelin, Eric. Hitler and the Germans. University of Missouri Press, 1999

Israel, Jonathan I. Radical Enlightenment. Philosophy and the Making of Modernity 1650-1750. Oxford University Press, 2001

Israel, Jonathan I. Enlightenment Contested. Philosophy, Modernity, and the Emancipation of Man 1670–1752. Oxford University Press, 2006

Barry Hankins. American Evangelicals: A Contemporary History of a Mainstream Religious Movement. Rowman & Littlefield Publishers, 2008

о. К. Аггеев. Христианство и его отношение к благоустроению земной жизни. Опыт критического изучения и богословской оценки раскрытого К.Н. Леонтьевым понимания Христианства. К., 1909

Бердяев Н. А. Метафизическая проблема свободы // Путь. 1928. № 9

Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии. Париж: YMCA-PRESS, 1939

Popper Karl. The Open Society and Its Enemies. Routledge, 1945

о. Н. Афанасьев. Церковь Духа Святого. YMCA-PRESS, 1966

Лосский В.Н. Господство и Царство//Богословские труды. 1972. № 8

Осипов А.И. Спасение – освобождение для мира и справедливости во Христе. Значение Церкви // Журнал Московской Патриархии. 1976. № 3

о. Михаил Аксенов-Меерсон. Православие и свобода. Chalidze publications, 1986

о. Павел Флоренский. Столп и утверждение истины//Собр. соч. под ред. Н.А. Струве. Т. 4. Париж:YMCA-PRESS, 1989

Франк С. Л. Непостижимое // Сочинения. М.:”Правда”,1990

митр. Антоний Сурожский. Диалог верующего с неверующим// Беседы о вере и Церкви. М.:СП Интербук, 1991

Милль Дж. О свободе // Наука и жизнь. 1993. № 11. С. 10-15; № 12. С. 21-26.

Берлин И. Две концепции свободы // Современный либерализм. М., 1998. С. 19-43.

Antliff, Mark. Fascism, Modernism, and Modernity // The Art Bulletin, 2002, March

Ebenstein, Alan. Hayek’s Journey. The Mind of Friedrich Hayek. Palgrave Macmillan, 2003

Владимир Соловьев и культура Серебряного века. М.:Наука, 2005

The Cambridge Companion to Friedrich Schleiermacher / ed. Jacqueline Marina. Cambridge University Press. 2005

The Cambridge Companion to Hayek / ed. Edward Feser. Cambridge University Press, 2007

Hayek F.A. The Road to Serfdom. The University of Chicago Press, 2007

Боровой А.А. Анархизм. М.: URSS, 2007

Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация: от начала до наших дней. М.: Алгоритм, 2008

Balibar, Etienne. Spinoza and Politics.Verso, 2008

Наоми Кляйн. Доктрина шока. М.: Добрая книга, 2009