Ложь лжи

1) По-вашему, есть некая философская установка, которая бы позволила проводить эту полемику, в отличие от богословия, коль скоро перед “и не философ” вы говорите “я не богослов”? Если нет, зачем это добавление? “…И не философ” – намеренный оксюморон, или и философ может полемизировать с “модернистами и экуменистами”?

Полагаю, что быть философом очень полезно для того, кто решил противостоять модернизму и массовым идеологиям. Во всяком случае именно философствующий ум К. Н. Леонтьева и Л. И. Тихомирова позволил им увидеть много верного.

Но в вашем вопросе скрыто вопрошание о том, что за явление мы исследуем, о религии тут речь или нет.

В свое время я пытался понять модернизм как ересь, видел, как и многие, влияние протестантизма, католицизма. Однако на примере одного совсем даже не модерниста, а просто организатора модернистской пропаганды, я вдруг понял, что передо мной просто малорелигиозный человек, и не то чтобы маловерующий или неверующий, а просто религиозные вопросы ему неинтересны. К такому человеку невозможно применить слова о «жительстве на небесах». Это человек номинально православный, но чрезвычайно твердо стоящий на ногах на грешной земле, к которой столь же твердо привязан и его ум.

Отталкиваясь от этого, я стал смотреть на столпов модернизма, “парижской школы” и т. п. И что же я увидел? То же самое. Человек – это да, это интересно. Он имеет «абсолютную ценность». «Мир как целое» – тоже интересно. «Освящение всех сторон быта» – очень хорошо…

Вот в Дневниках о. Шмемана он рассуждает о себе:

Моей идеей, моим «вопросом», я думаю, нужно признать идею отнесенности. Отнесенности всего к Царству Божьему, как откровению и содержанию христианства. «Новая жизнь» начинается с этой отнесенности и в ней исполняется.

И самое интересное – это чистая правда. Этот вопрос не о благодати, конечно, и не вопрос о спасении в религиозном смысле, а вопрос светский, философский, и причем легко разрешаемый,- действительно лежит в основе идеологии о. Шмемана.

Так я пришел к выводу, что модернизм – это неверие в истины Христианства, оправдываемое в христианских же терминах. Это также софистика, которая доказывает в терминах метафизики, что никакой метафизики не существует.

Так что же перед нами? Перед нами светское мировоззрение, использующее для своего обоснования софистику.

Платон определяет софистику как основанное на мнении лицемерное подражание искусству, запутывающему другого в противоречиях. Это также вид изобразительного искусства, творящего призраки и с помощью речей выделяющего в творчестве не божественную, а человеческую часть фокусничества. Загадочное “фокусничество” здесь возникает потому, что Платон считает его разновидностью изобразительного искусства.

Со стороны веры нам никак не подступиться к Бердяеву, о. Шмеману или митр. Антонию Сурожскому. Ведь они твердо стоят на почве «человечества» и за его пределы категорически отказываются выходить. Поэтому, как многократно показал опыт, богословское опровержение модернизма не попадает в цель. А вот для философии тут поле большое, поскольку философия как раз борется с софистикой. Философия – это, так сказать, антисофистика.

Во-первых, надо провести различие между истиной и – мнением. Затем следует распутать мнимые противоречия. В-третьих, следует разоблачить модернистский новояз, как лицемерную речь, творящую призраки, и таким образом обманывающую слушателей.

Здесь можно перейти ко второму вашему вопросу:

2) Не кажется ли Вам, что задача богословия и его умозрительное поле не исчерпывается одной лишь полемической работой и “борьбой”? Впрочем, даже и она требует позитивного использования понятий в собственных интересах. Но есть и еще нечто – “дать каждому отчет в своем уповании” и тогда выработка понятий есть нечто принадлежащее только богословскому строю мысли. Эта выработка, однако, имеет ряд специфических особенностей в наше время. Отцы писали из церковного контекста – в церковный контекст же. Теперь, например, если богослову приходится говорить из публичной сферы к аудитории, в которой растворяется и сам богослов (как представитель Церкви/”религиозной группы” – для людей мира), то ему надо кодифицировать на светском языке содержание своей веры, и тогда – приходится обращаться к “трансцендентному”, “имманентному” и т.д. Хабермас даже предлагает самому публичному дискурсу пытаться де-кодифицировать религиозное высказывание, если его автор не способен преодолеть “трудности перевода”. Но согласитесь, что такого рода “светское” говорение может стать для богослова профессиональной работой и тогда вынужденно (и быть может незаметно) он станет выстраивать свое мышление обильно воцерковляя понятия “нездравой метафизики современности”. Однако, это возможно, когда он сам не сильно вовлечен в аскетическую борьбу и созерцание. Но согласитесь, если бы Кант был таким же верным членом Православия как Нилус, но при этом таким же аскетически немощным как он же, – то неужели бы он со своим мощным умом удовлетворился тем арсеналом аскетических понятий (“рассуждение”, “умное делание”, “дух/душа/тело”, “сущность/энергия”), которыми довольствовались отцы, для которых письменное творчество было второстепенным, но, впрочем, далеко не просто делом реакции на еретический вызов?

Трудности понимания действительно существуют, и собственно ими подстилается вся проблематика Нового времени. Однако суть проблемы не в том, что людям вдруг непонятна стала речь о Боге, речь об истине, речь о бытии.

Откуда все наши церковные проблемы? Сегодня нет возможности достаточно властно и сильно опровергнуть ложь, осудить ересь. Пример – осуждение софиологии о. Булгакова, которое, хотя по существу было совершенно верным, но не проведено ни с какой последовательностью.

Непонимание, неслышание миром Христианства – лишь видимая сторона, которая отражает разрушение самого пространства разумного рассуждения, где только и возможно доказательство и опровержение. То есть перед нами проблема общественная, политическая, если хотите, когда общество и государство всеми силами препятствуют такому разумному рассуждению о сущности бытия.

Мы уже говорили с Вами о модернистской терминологии, взятой из немецкого идеализма, из более поздней философии: ницшеанства, «философии жизни», экзистенциализма, персонализма, а еще «лучше» – из оккультизма или фрейдизма. “Имманентность”, “трансцендентность”, “идея” (не в платоновском смысле), “идеал”, “развитие” и т. п. Почему эта терминология препятствует разумному рассуждению, почему она неизбежно приводит к лжеучениям в богословии? Потому что это новояз, то есть одержимость, попытка «околдовать» реальность, околдовать умы.

Вот св. Григорий Нисский спокойно возражает Евномию, что в обыкновенной нашей жизни одним обезумевшим от пьянства или бешенства свойственно ошибаться в рассуждении имен и употреблять о предметах слова несогласно с их значением, но собаку, например, называть человеком. Но в наше время проблема состоит в том, что словом «сущность» обозначается совсем не сущность, и словом «благодать» – не благодать, а что-то другое. На таком обмане построена вся система А. И. Осипова, к примеру.

Таким образом, получается, что перед нами не такое препятствие, которое можно атаковать прямо в лоб. Каким может быть христианский ответ на одержимость идеологов? Какой ответ должен быть на то, что массовое сознание заворожено новоязом? Кем бы мы ни были, но мы не можем прямо расколдовать этот язык, творящий призраки с помощью обмана.

Так что не стоит «кодифицировать на светском языке содержание своей веры». Это ничего не даст, поскольку проблема не в языке.

Мы должны излагать учение Церкви без оглядки на то, что его могут не понять и не принять. Это не то затруднение, которое можно преодолеть с помощью каких-то ухищрений. Воцерковляя понятия “нездравой метафизики современности”, мы поражаем свою же веру.

Все это означает также, что невозможно просто отдаться созерцанию, отстраниться от борьбы с ложью. Св. Игнатий (Брянчанинов) писал: Пойми время, а также: Ознакомься с духом времени, изучи его, чтобы по возможности избегнуть влияния его.

Борьба с ложью – это даже не необходимая предварительная ступень к созерцанию, а прямо одно и то же с созерцанием. Увидеть суть последних времен, их призрачность и ее действительность, познать время, в которое мы живем – не чисто полемическая задача. Здесь познание Истины и миссионерская проповедь, аскетическая верность и следование Истине, опровержение и отвержение лжи – все соединено воедино.

Но вдумаемся в следующую проблему, на этот раз уже не нашу, а проблему наших оппонентов-модернистов. В самом деле, они находятся в тяжелой ситуации. Понятно, что они не имеют веры в истины Христианства. Как тут быть? С одной стороны, они не могут в этом признаться откровенно. Это сразу вывело бы их из Церкви и к их словам никто не стал бы прислушиваться.

Но с другой стороны, они считают своим долгом пропагандировать свое неверие верующим, то есть заниматься безверным миссионерством. Здесь они говорят примерно так: да, «Христианство это не религия». Да, «в центре Христианства стоит не Бог, а человек». Да, «вера – это неверие», а «Богослужение это когда Бог служит человеку». Или: «У католиков – у них есть учение о грехе, Искуплении, о морали, а в Православии ничего этого нет». Получается, как видите, прямо по Оруэллу: «война – это мир», «рабство – это свобода» и т. п.

В-третьих, модернисты считают нужным общаться со своими единомышленниками на кодированном новоязе.

Так вот затруднение здесь в том, что модернист непрерывно вынужден балансировать, притворяться, уходя от преследования за свой аморализм и неверие. Модернист всегда только кажется, но не существует в истинном смысле слова. Он как бы мерцает перед нашими глазами.

Разоблачая модернизм, мы в свою очередь не создаем новую метафизику антимодернизма, поскольку говорим о недолжном, о ложном. Мы даже не опровергаем буквально каждое ложное утверждение модернистов, хотя некоторыми такие попытки и делаются.

Для себя я определяю нашу цель так: мы разоблачаем ложь лжи.

Роман Вершилло