Маленькая трагедия

Что такое «маленькие трагедии»? Это отдельные сцены из «Бориса Годунова», немножко развитые и дополненные. Пушкин писал маленькие сцены с быстро меняющейся декорацией (Г.О. Винокур).

Одна из маленьких трагедий «Пир во время чумы» особенно ярко встает в памяти в наши дни. Она, можно сказать, «вышла в тираж» как раз тогда, когда публичные пиры по всему миру запрещены. Все герои «Маленьких трагедий» живут во время чумы, как и сам их автор, покинувший во время холерной эпидемии Москву 1830 года.

Да, в «Борисе Годунове» Пушкин рисовал необычайно мрачную даже по меркам XX века картину отношений правителя, политической элиты и народа. В маленьких трагедиях он продолжает свои размышления над человеком, над веком. Теперь он переходит к обобщениям уже не чисто политическим: он изучает природу человека в ее социальном существовании. Воспользуемся словами самого Пушкина: он изучает ужасный век и ужасные сердца.

К каким же выводам он приходит?

Сверхчеловек

Пушкин ясно различает нового человека от человека в собственном смысле, а также определяет два типа нового человека: сверхчеловека и недочеловека.

Маленькие трагедии, как давно замечено, объединены одной темой:

Все основные, их герои — крупны. Крупны главным образом за счет какой-то одной своей черты… В их характерах есть невероятная устремленность всех черт личности в одном направлении, которая превращает какое-либо качество личности в сверхкачество.

Барон — сверхрыцарь, культивирующий на своем „гордом холме“ чувство независимости от всего на свете, и от времени, и от людских страданий.

Сальери — сверхлогик, сверхчеловек, надежнейше обосновавший свое право быть судьею и палачом.

Вальсингам — сверхциник, отгородившийся от всеобщей беды.

Дон Гуан — сверхсоблазнитель (Рассадин, Станислав. Драматург Пушкин. М., 1977.).

Мы имеем дело с мерой, образцом нового человека, и эта мера является социальной. Это уже не одно ужасное сердце, а сердца и целый век несказанного ужаса.

Новый человек стоит в центре нового мироздания, нового социального беспорядка. И этому вовсе не противоречит его демоническая замкнутость. Скорее, даже наоборот: он создает ужасный век для всех остальных, а сам не становится толпой. Он непроницаем для слабого добра.

Пушкин понимает Новое время, в которое живем вместе с ним и мы, и понимает его не интуитивно, а аналитически. Что-то в мире не так. Он неправильно устроен. Несправедливое устройство мира уже не имеет для зрелого Пушкина ничего общего с той неправотой, которую думали исправить декабристы. Нет, тут речь идет о мировом беспорядке, который весь помещается в неправильно устроенной душе.

В 1830-м году Пушкин знает, как устроен мир и из чего составлен, и он показывает, чем ужасен наш век. Пушкин вырос, и в маленьких трагедиях он стал непобедим.

Станислав Рассадин тонко отмечает изъян каждого из сверхчеловеков: «Все они в финалах трагедий обнаруживают свою область уязвимости, все оказываются беззащитными».

В этом видно сложное и аналитическое отношение Пушкина к своим героям. Они его восхищают, они, как и сам поэт, далеко отстоят от ненавистной «черни». И в то же время Пушкину – некогда байронисту – теперь эти фигуры, мягко говоря, не нравятся. Они перестали быть романтическим образцами.

Пушкин намеренно показывает изъяны в сверхчеловеческой броне, потому что сквозь них становится виден внутренний механизм. Новый человек уязвим именно там, где он непобедим, в сумасшедшем социуме.

Человек и сверхчеловек

Собственно, в «Моцарте и Сальери» тоже происходит скромный пир во время убийства, и здесь мы встречаем одного «гуляку праздного» – то есть Моцарта.

За одним столом собрались человек и новый человек. Они так близко расположены друг к другу! Отсутствие дистанции подчеркивается наивностью Моцарта и тем, что он, сам того не зная, отвечает на все тайные сомнения Сальери, согласно наблюдению Д. Благого. Благодаря такой близости убийцы и его будущей жертвы видно существенное различие между ними. Моцарт – человек, и он подчеркнуто один, он даже одинок и грустен. Но его грусть пройдет, когда он закончит Реквием. Пройдет час-другой и он не будет одинок, вернется к жене и детям. Его несчастья поправимы в самой высшей степени.

Сальери, напротив, это как бы сразу много людей, целый класс поклонников чистого искусства:

…я избран, чтоб его
Остановить — не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой…

Сальери – массовый человек, и вот его одиночество уже непоправимо. Пушкина эта массовость сознательной личности интересовала как загадка, как смешное наваждение в виде Булгарина.

Сверхчеловек второго сорта

Пушкин показывает уязвимость сверхчеловека тем, что ставит рядом с ним его карикатуру.

Рядом с Бароном показан его сын – Альбер. Альбер – порождение своего отца, и он-то совершенно не сверхчеловек. Он мог бы даже стать человеком, но что-то ему мешает. Он в чем-то проще, прямее, беднее, чем его сверхскупой отец.

Я царствую… но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульных собеседник!

– жалуется Барон. А ведь его сын пока не таков. Просто Альбер – это плохая копия сверхчеловека. Он создан по мерке Барона, и ей не соответствует. Сверхчеловек создает или рождает свой живой, уже ни для кого не образцовый, образ.

Здесь Пушкин рисует объективную социальную действительность. Тип второсортного сверхчеловека (а таков, например, средний герой Достоевского) гораздо более устойчив, чем тип сверхрыцаря и сверхсоблазнителя. Он устойчив, потому что с ним не может произойти даже маленькая трагедия.

Председатель пира во время чумы Вальсингам окружен сразу множеством плохих копий самого себя. Одна из копий в оригинале «Пира», у английского драматурга Уилсона, даже поднимает руку на своей первообраз. Итак, тени сверхчеловека – это его кровные родственники и кровные враги, в любой момент готовые восхищаться, преклоняться, предать, обокрасть, убить…

Среди других тем, которые нас интересуют, можно указать развлечение, причем не только во время чумы, но и в «Моцарте и Сальери». В «Пире» мы видим анализ разных способов развлечения, в том числе литературную критику песен, грустной песни Мери и безумно-героической песни Вальсингама. Скажем только, что тема развлечения решается Пушкиным серьезно, и в этой серьезности можно видеть ее разрешение.

Так же диалектически сложно и в то же время просто и прямо Пушкин рассматривает проблему искренности на примере «идеолога похоти» Дон Гуана. Он должен любить, чтобы лгать о любви, и это ставит целый ряд неразрешимых логических проблем.

Власть

Одна из главных тем маленьких трагедий – власть и ее природа. Власть нового человека прямо связана с его волей, или точнее похотью.

Сальери – это бессильная похоть овладеть искусством. В «Пире» разворачивается сложная картина захвата власти над умами и борьбы за ее удержание.

Похоть власти особенно обнаженно выражена у скупого рыцаря. Она неутолима, и в душе идеолога она одерживает безоговорочную победу. Но она неосуществима: подлинной реальностью не удается овладеть. Здесь как будто тоже можно видеть ущербность идеологов, но воля к власти – это сила идеальная, и она не терпит никакого ущерба от своей утопичности.

Мне все послушно, я же – ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья…

И даже такое всемогущество имеет свой предел. Как и в случае с Годуновым, конец власти идеолога кладет Божий суд.

Добро в трагедиях

С вопросом о суде и власти связано и место добра в маленьких трагедиях.

Может ли ужасное сердце исцелиться или быть исцелено? Где конец ужасному недугу? У Пушкина нет никаких иллюзий. Добро он изображает бессильным, несколько призрачным. Они будто предвещают даже образ князя Мышкина: младенчески беззаботный Моцарт, герцог в «Скупом рыцаре», священник в «Пире», не статуя, а живой Командор, который был заколот Дон Жуаном. Верхом горестной иронии выглядит то, что Сальери способен усвоить и как бы присвоить себе музыку Моцарта. Добро – это ведь общее достояние. Сальери, правда, не способен сам творить, но в подлунном мире он уверенно побеждает, творит свою волю.

Герцог, правящий в «Скупом рыцаре», Моцарт, играющий реквием, священник, обращающийся к самому святому в истории души Председателя, безмолвный народ в «Борисе Годунове»: они ничего не меняют, ничего не могут остановить. Раны мира, охваченного чумой, неисцелимы.

Короче говоря, как и у самого Пушкина как у мыслителя, у добра в «маленьких трагедиях» нет положительной программы действий, и этим оно отличается от зла. Пушкин подчеркивает, что пир во время чумы это результат социального планирования и, вместе с этим, иррациональной и аморальной воли Вальсингама и товарищей.

Такова критика Пушкиным социального сатанизма, критика совершенно бессильная, но зато теоретически и нравственно безупречная.

Итак, добро в маленьких трагедиях судит:

Пушкин преследовал определенную цель: понять, вскрыть смысл совершающегося в исторической действительности и найти свое собственное место в ней. К истории Пушкина влекло всегда. Осенью 1824 г. была найдена отправная точка — идеальный образ летописца, а результаты сказались на всем, что с тех пор написал Пушкин и о чем он думал (Г.О. Винокур).

Действительно, мы находим центр тяжести всего зрелого творчества Пушкина и ядро его размышлений об истории и человеке в следующих словах:

Борис, Борис! все пред тобой трепещет…

А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдешь от Божьего суда.

Здесь был найден секрет подлинной трагедии, где герой есть сознательное орудие суда, как Гамлет у Шекспира. Это делает его из бессильного сильным, или, как Командора, из мертвого живым.

Добро – это как бы пометки на полях, сюжетно не связанные с трагедиями. И это грозное молчание, грозная слабость добра. Ведь самого себя Пушкин не считал бессильным, а свое искусство – бесполезным. Роль добра заключается в наблюдении и оценке. Гений и злодейство – две вещи несовместные, и гений это знает. Поэтому он должен не только умереть, но и знать о смерти.

Безвластие

Воля к власти особенно ясно различима в маленьких трагедиях на фоне безвластия, охватившего Церковь, государство и семью. Даже вольный союз художников, столь важный лично для Пушкина, становится полем для убийственной борьбы страстей.

Рассадин отмечает:

Государство — в лице Герцога — бессильно примирить их: ведь герцогский запрет не снимает обоюдной ненависти. И торжествует не рационализм, а абсурд. Не объединение, а распад.

Все правильно, государство бессильно. Старое христианское государство не может обуздать новых людей, каждый из которых есть государство. И это бессилие государства и Церкви – это тоже часть ситуации.

Уроки Пушкина в том, что он ясно видел и передал нам, что добро в новом мире уже ни за что не зацепляется, ничего не двигает, но и само не крутится вместе с другими шестеренками и валами.

Мир во время чумы

Ведь в чем роль мировой духовной чумы? Она вызывает стресс, и в зависимости от реакции на этот стресс человечество делится на людей и новых людей. Так пробуждается сознание и его антипод – сознание патологическое.

Стресс рождает патологическое сознание, причем в двух видах: идеолога, которого мы называли сверхчеловеком, и частного человека, которого мы описали как тень и плохую копию. Первый следует своей иррациональной воле к власти. Второй – ищет выгоды, комфорта, удобства.

Моровое поветрие, в том числе китайская эпидемия 2020 года, болезнь, бедность, старость и смерть – это всё условия человеческого существования. От них некуда деваться в мире реальном и от них не следует уворачиваться в мире ментальном. С ними нам всем приходится встречаться лицом к лицу.

Чума в Лондоне

Каждый из нас испытывал боль и страх и, несомненно, будет испытывать их. Эти испытания не являются необычными, они всего лишь невыносимы, вот и всё. Как точно сказал о. Серафим (Роуз): «Тот, кто легкомысленно говорит о смерти, не знает, что говорит», а, подразумевается, должен бы знать.

Суд

Мы принимаем как данность, что христианин не может быть массовым человеком, но мы оказались не готовы, что это будет проверено китайским вирусом. Наши реакции говорят нам, насколько мы соответствуем мере человека и норме христианина. Так вот, эти реакции должны быть верными, верными универсально. Естественно ужасаться смерти и увернуться от этого невозможно, хотя и возможно, но только в новой истории, в ужасный, железный, а не человеческий век.

Суд обнажает реакции. Он показывает, что именно человек мнит о себе, об окружающем мире, как он себе представляет естественный и сверхъестественный порядок. Почему именно такая реакция? А нипочему. Знай мы причины, мы бы могли их устранить, исправить ситуацию.

Необычными реакции делает то, как они вдруг отразились в Церкви, например, в официальном циркуляре или частной записи на своей странице.

Только что всё было нормально, и вдруг христианин выдает патологические реакции.

Он искренно или притворно выражает неверие в Таинства Причащения и Соборования. Он будет говорить с этими ужасными сердцами на понятном им языке, «воспринимая с обеспокоенностью… социально-экономические последствия».

Оказывается, он мнит себя учителем, обличителем, утешителем, проповедником покаяния. Он неожиданно обещает выпускать во время чумы больше своих видео-выступлений, потому что люди проводят больше времени дома. Он выпускает исповеднические послания в Фейсбуке и уничтожает на следующий день.

Еще один считает, что пришло подходящее время обличить иерархию – именно сейчас, в момент испытания веры. Или идет по пути «мобилизации консервативных сил в Церкви».

На фоне чумы высвечивается полный спектр реакций от закрытия храмов Константинопольским Патриархатом до невинной мономании русского блогера, от «на нашем приходе такого нет» – до «есть вещи поважнее жизни и здоровья». Все кому не лень попеременно успокаивают и будоражат, стращают и смешат…

Признаюсь, что считаю все эти реакции патологическими, хотя и в разной мере. Все они не соответствуют тяжелой ситуации, и не эпидемиологической, конечно, а ситуации духовной.

Бесполезно просто успокаивать и преступно погружать в гностическое опьянение.

Проблемы реальны, но нерешаемы. Вместе с Пушкиным мы можем оценить ситуацию как безвыходную, независимо от правильных поступков частных людей. Не надо искать выход: выхода нет.

Патологическое сознание находит выход в уклонении от суда. Здравому сознанию свойственно искать не выход, а ответ.

А о том и речи нет.

Роман Вершилло