От любви до ненависти и обратно

Как пожар по сухостойному лесу прошла по православным, и не только, СМИ гномическая фраза председателя СИНФО Владимира Легойды:

Патриотизм — это любовь к своей стране, но не ненависть к другим странам. Это любовь к своему народу, но не ненависть к другим народам.

Вот в чем скрывался секрет православия-лайт: не слишком длинные и очень гладкие фразы неясного содержания, которые легко запомнить и приятно вращать во рту как чупа-чупс.

Изречения не должны быть краткими (краткость сестра таланта), и должны коррелировать с похожими высказываниями, так что их можно собирать в маленькие книжечки и издавать потом в издательстве «Никея».

Новейшее изречение Владимира Легойды вступает в загадочные и не до конца ясные связи с его популярным тезисом о том, что Православная Церковь объединяет людей с разными политическими взглядами. Данный тезис мы уже обсуждали и выяснили, что он является фактически ложным, а его живучесть объясняется довольно просто: постоянством механического повторения.

Раз уж разговор зашел о любви, то положение здесь некоторым образом иное. Любовь в обыденном и утонченно модернистском понимании — это то, что отключает голос разума и не подлежит никакому нравственному ограничению. Это обыденное и в то же время интеллигентское понятие является неверным на уровне определения.

Дело в том, что любовь, которая не исключает любви ко всем другим, это вовсе не любовь. Это может быть безумная похоть, ее можно назвать расчетливым обманом, но только это не любовь.

Представьте себе, что человек признается, что любит своих родителей не больше и не меньше всех остальных людей, ближних и дальних. Едва ли мы скажем, что он действительно любит папу с мамой, но мы скажем даже больше: такая безразличная любовь есть грех, и грех мысли в той же степени как и грех дела.

Итак, новейшая и все-таки уже успевшая наскучить проповедь любви ни о чем не судит и всему радуется: и патриотизму, если он ничем не отличается от космополитизма, и национализму, если он обезврежен интернационализмом.

Так, собственно, учил ещё Достоевский: «Резких различий в народных задачах нет, потому что в основе каждой народности лежит один общий человеческий идеал, только оттененный местными красками. Потому между народами никогда не может быть антагонизма, если бы каждый из них понимал истинные свои интересы».

Может быть, дело обстоит именно так, мы сейчас не об этом. Мы говорим о том, что здесь звучит все что угодно, только не любовь. Как и у о. Александра Шмемана спустя 90 лет:

Нация, народ есть такой же “природный” факт, как общество и поэтому в церкви мог и должен был раскрыться положительный образ его христианского бытия.

Но трагедия для о. Шмемана состоит в том, что сама Церковь стала носительницей уже не только просветляющего христианского идеала, но и символом национальной борьбы, источником религиозного национализма, до наших дней отравляющего православный Восток.

Сильна как смерть любовь. Она прекрасна и смертельно опасна, и понятно желание людей равнодушных уйти от этого огня, в котором в страшном накале соединены разум и чувство.

Я люблю Россию, и следовательно, не люблю Францию и США. Я люблю русский народ, и я не люблю прочие народы, хотя, возможно, и не испытываю к ним ненависть.

Вникнув в свои чувства, я признаюсь, что даже несколько люблю Францию и французов. Но эта «любовь» настолько отличается от моей любви к России, что ее можно назвать и ненавистью, даже с риском шокировать нежные интернациональные чувства Владимира Легойды.

Но все же можно любить кофе и – «Войну и мир», футбол и – Коктебель. Однако ничего иррационального или неправильного в этом нет.

Можно и должно любить Бога — и ближнего, мать и отца — и Церковь. В этом нет никакого противоречия, никакого греха, несмотря на напущенный либеральный и уранополитический туман.

Обратимся, например, к св. Максиму Исповеднику, которого напрямую спрашивали на суде (655 год): «Почему ты любишь римлян и ненавидишь греков?», подразумевая, что прп. Максим отделился от общения с монофелитами Восточной Церкви и находился в общении с Римом, который сохранял Православие.

Служитель Божий отвечал: «Нам дана заповедь никого не ненавидеть, Я люблю римлян, потому что у меня с ними одна вера. В то же время я люблю греков, потому что у меня с ними один язык».

Такая любовь является богоподобной. Бог любит всех равно, но добродетельного прославляет, как родственного Ему и нравом, и порочного милует по благости Своей и, наказуя в веке сем, обращает его. Так и

нестрастный любит равно всех человеков, – добродетельного по естеству и за благое расположение воли, а порочного, как по естеству, так еще из сострадания, милуя его, как несмысленного и во тьме ходящего (св. Максим Исповедник).

А раз так, и мы любим не безумно, не беззаветно, не по греховной страсти, а за что-то, по какой-то известной причине и в согласии с установленным нравственным законом, то исчезает последний намек на иррациональность и аморальность любви.

Поэтому Константин Леонтьев мог признаваться:

Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую (например, такую, в которой Градовский и Стасюлевич ограничивали бы власть министров) я могу разве по принуждению выносить…

Так нет же! Тебя заставляют любить именно любую Россию, любить все мерзости, которые в ней совершались во все эпохи, и любить наравне с Русской святостью и подлинным величием человеческого духа!

А если ты не любишь Россию ни в каком виде, то и в этом случае тебе будет выписана индульгенция от Синодального информационного отдела.

Роман Вершилло