Модернизм как разновидность тоталитарной идеологии

Религиозный модернизм и массовые идеологии Нового времени возникают в одно и то же время и в одном и том же идеологическом “месте”. Точкой отсчета следует считать начало XVI в. с Реформацией, великими географическими открытиями, новой государственной теорией Макиавелли, оккультным знанием Рейхлина и Пико и новым типом “возрожденческой” личности.

С тех пор все битвы – и в области политики, и религии, и культуры – происходят в одном и том же месте. Для христианина не будет неожиданным то, что полем сражений является душа человека, соблазняемого фантомом абсолютной свободы. Религиозная реформация, новое государство и новая наука направлены против души человека, предстоящего пред Богом, и никто из нас не должен считать себя свободным от такого соблазна. Вселенский бунт против Бога рождает личность “нового человека”, и наоборот: существо “нового человека” только и определяется через этот религиозно-политический бунт.

С этой стороны религиозный модернизм, анализу которого посвящен наш сайт “Антимодернизм.Ру”, полностью укладывается в проблематику Нового времени и обнаруживает себя не просто как иная вера, отличная от Православия, а как иной тип веры. Про модернизм можно уверенно утверждать: это такое заблуждение, которое даже и невозможно в области веры. У этого типа заблуждения есть общепринятое наименование: “идеология”.

Вопреки мифу о секулярной природе идеологий Нового времени, на протяжении XX в. целый ряд мыслителей и исследователей указали на противоположный смысл исторического поворота от Средневековья к Новому времени. Достаточно упомянуть историка Френсис Йейтс, показавшую оккультные корни современной науки, философа Эриха Фогелена, который определяет смысл Нового времени как “ре-дивинизацию”, и, наконец, теоретика масс-медиа Маршалла МакЛюэна, впервые указавшего на неоязыческое содержание масс-культурного кода.

В христианском обществе существовало разграничение священного и светского, и поэтому человек мог быть свободен и несвободен одновременно: свободен как раб Божий. В Новое время – и в тоталитарных, и в либеральных обществах – религия помещается внутрь потока явлений, и сама становится одним из этих явлений. И поэтому человек может быть либо абсолютно свободен, или абсолютно несвободен.

Впервые со времен господства язычества религия охватывает все, в том числе самые низменные, стороны жизни, и сама без остатка растворяется в этом хаотическом течении. Так, например, вера в универсальную “чудесность” мира лежит в корне не только разнородного оккультизма, но и естественнонаучных представлений, господствующих в настоящее время во всех сферах науки и культуры.

В XVI в. светское государство также впервые начинает ставить перед собой идеальные, мистические цели, как демонстрирует “Утопия” Томаса Мора. Из недр этого государства рождаются массовые идеологии, ставящие перед своими адептами цель овладеть миром в его тотальности, и затем преобразить его в “новый мир”, где будут окончательно решены все религиозные, нравственные и метафизические вопросы.

Уже в этой постановке вопроса содержится разрушительный парадокс Нового времени, который уничтожает порядок в душе человека и в обществе. Чтобы создать новый мир, нужен сам этот новый мир, или, по крайней мере, новый “малый мир” – то есть человек. Чтобы создать “нового человека”, надо его уже иметь, а его самым вопиющим образом нет: есть только обычный “старый” человек.

Равным образом, для нового сознания необходимо было увидеть мир как целое, хотя бы на глобусе. Открытие Америки, кругосветные путешествия даровали человечеству возможность увидеть мир, как плод, который готов упасть в руки гениальному завоевателю или исследователю.

Эта наглядность есть результат своеобразной интоксикации, ведь на самом деле мир – вовсе не целое. Св. Григорий Богослов говорит, что телесное вещество, находящееся беспрестанно в каком-то течении, может само по себе быть причиной расстройства. По учению Св. Отцов, мир состоит не из нерасчленимой тотальности, а из стихий. Согласно св. Василию Великому, мир числом один, но не говорим, что он есть нечто единое по естеству и простое, потому что делим его на стихии, из которых состоит – на огонь, воду, воздух и землю.

Мало того, эти стихии противоположны друг другу и примиряются Самим Богом в порядке. Каким бы образом соединились друг с другом для совершения единого мира противоположные природы, – разумею природы огня и воды, воздуха и земли, – и как они остаются неразрушимыми, если какая-либо всемогущая Сила и не соединила их вместе, и не сохраняет их всегда неразрушимыми? (св. Иоанн Дамаскин). Как кратко говорит св. Афанасий Великий: Стихии по природе противоположны, а по изволению Правящего ими дружелюбны.

Наконец, мир – не однородная тотальность хотя бы потому, что в нем есть разделение на священное и несвященное, и на добрых и злых. Поэтому никак невозможно охватить мир в его тотальности, что делает в принципе бессмысленными любые тоталитарные попытки. Но его можно “увидеть” как однородное целое, приведя себя в состояние “опьянения”, когда человек, предназначенный Богом для мира иного, особым образом сливается с миром сим.

Итак, мы указали на тщетность усилий овладеть “всем миром” для его обновления и преображения, а также на то, что эти попытки могут предприниматься только людьми внутренне не целыми, одурманенными идеологией. Так мы подходим к той мысли, что новый тип религиозно-политической власти над личностью заключает в себе все формы тоталитаризма, поскольку в нем новый человек властвует над другими, не властвуя над самим собой. Так происходит всегда, когда фиктивный миропорядок начинает устанавливать человек с подлинным беспорядком в душе.

Религиозные войны XVI-XVII вв., революции Нового времени, триумф современной науки с ее сверхчеловеческими задачами, возникновение масс-культуры: всё это примеры посюстороннего апокалипсиса, горячей и самоотверженной веры в мир иной, но не отличный от нынешнего. В частности, модернизм есть разновидность такой сверхрелигии, которая усилием разрушает границы между религиозным и светским, а собственно Христианство осуждает, как “потустороннюю религию”.

Горизонты модернизма, в этом смысле, бесконечно шире, чем у любой религии, и он служит могущественным орудием, направленным против полноты Вселенской Церкви. Учение религиозного модернизма служит универсально приемлемой идеологической платформой, успешно замещая веру в сверхъестественное. Именно по этой причине модернистские идеи, допустим, о. Александра Шмемана обладают такой притягательностью для людей нецерковных: членов секты о. Георгия Кочеткова, для последователей о. Петра (Мещеринова) и т.п. Это светские люди, для которых модернизм есть чисто светская идеология.

Марксизм, либерализм или нацизм предлагают своим последователям не что иное как веру, но, разумеется, веру иного, не Христианского, типа и веру в иное. Это тщетная и пустая вера в видимое, например: в превосходство арийской расы, вера в человека (митр. Антоний Сурожский), вера в мир как таинство (о. Александр Шмеман), во всеединство (В.С. Соловьев) или в бесклассовое общество.

И здесь различие не только в том, что христиане веруют во Христа как Бога и Спасителя, а модернисты веруют в человека, нацисты – в расу и т.п. С Христианством несходно всё: сам верующий (“новый человек” коммунизма, например), предмет его веры и сам акт веры. Здесь всё несходно, и всё противоположно: царство Христово и – попытки установить свое, человеческое, царство.

Коммунизм, нацизм и либерализм давно разоблачены как сверхчеловеческие попытки овладеть миром в его тотальности. Метафизическим обоснованием этих попыток служит учение о “воле к власти” или об “абсолютной свободе”, а целью – перемена сущности человека, создание “нового человека”, стоящего не пред Лицем Божиим, а на своих основаниях или парящего вовсе без оснований. Следует, наконец, указать, что и религиозный модернизм также служит орудием власти над миром.

Развиваясь параллельно на протяжении пятисот лет, религиозный модернизм и тоталитаризм верно повторяют извивы друг друга. У них одни достижения и одни и те же поражения, и поэтому к разоблачению лжеучений В. С. Соловьева, о. П. Флоренского, о. Александра Шмемана или А. И. Осипова столь удачно могут служить сочинения Джорджа Оруэлла и Эриха Фогелена, Константина Леонтьева и, скажем, Евгения Замятина.

Общим знаменателем модернизма и тоталитаризма служит помещение ими своих идеальных целей в этом мире, а не в мире ином. И поскольку мир создан из ничто, то и эти сверхчеловеческие идеологии также основываются на ничто в пародийном сотворении нового несуществующего мира. Как писал еще романтик Новалис: Мир должен быть таким, как я хочу.

Человек может и должен своей свободной волей творить свой мир экономический, политический, моральный, интеллектуальный, провозглашал Муссолини. Но эта власть противозаконная, антихристианская, даже если это власть всего лишь над миром своих мечтаний.

Абсолютная свобода требует абсолютной власти. Ведь ясно, что если свобода абсолютна и помещена в личности человека, то в такой “божественной” личности будет совпадать абсолютно все: сверхсила и сверхслабость, личность и коллектив, свобода и подчинение.

Человек слишком слаб, чтобы властвовать абсолютно. Он в этом отношении есть просто ничто, поскольку сотворен Богом из ничто. Падший человек бессилен принять истину о своей абсолютной слабости, и он сочиняет, например, модернистский миф о “синергии”, то есть о своем сотворчестве Самому Богу. И он сочиняет системы абсолютной власти над миром, чтобы таким образом овеществить свою опору на ничто.

Претензия на власть над миром, разумеется, совершенно беспочвенна и мечта о “новом мире” абсолютно беспредметна. Та же беспредметность выражается в модернистском адогматизме – то есть неверии в познаваемость истин Христианской веры, в недостаточность любых понятий. Это беззаконие мысли есть, с одной стороны, декларация “нового человека” о своей абсолютной свободе, а с другой, метод для овладения окружающей действительностью.

Как модернист мечтает опереться на адогматическую веру в неизвестно что, так и массовый человек видит окончательную свободу в беспочвенности и беспредметности своих мечтаний. Адогматизм, в этом смысле, это опора на себя самого, на свое ничтожество. Не важно, во что мы верим. Важно, что мы верим,- заявлял Геббельс, декларируя тем самым, что он утверждается на собственном ничтожестве, абсолютной слабости и безосновности.

Цитата из повести Дж. Оруэлла “1984” весьма достоверно передает атмосферу религиозного модернизма:

В конце концов партия объявит, что дважды два – пять, и придется в это верить. Рано или поздно она издаст такой указ, к этому неизбежно ведет логика ее власти. Ее философия молчаливо отрицает не только верность твоих восприятий, но и само существование внешнего мира. Ересь из ересей – здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за противоположное мнение, а то, что они, может быть, правы. В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два – четыре? Или что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзя изменить? Если и прошлое и внешний мир существуют только в сознании, а сознанием можно управлять – тогда что?

Проводимое нами сопоставление модернизма с тоталитарными идеологиями показывает, что модернизм опасен не только тем, что прививает человеку некоторый набор ложных мнений, а еще и тем, что зарождает в человеке фундаментальное сомнение, то есть неверие. Модернист сохраняет свою внутреннюю свободу даже по отношению к развиваемым им ложным идеям. И это означает, что в его душе воцарился беспорядок.

Такое неверие – то есть не вера, не мировоззрение, а отсутствие веры и всякого “воззрения”, крайняя немощь, невежество и безумие –  имеет и свою догматическую сторону: ложную веру в миф об “абсолютной свободе”. Вера в этот миф является общеобязательной в тоталитарных обществах, включая наше современное либеральное.

Разумеется, модернизм не опирается на вечное и невидимое, и он не выводит за пределы нынешней жизни. Однако это религия в том смысле, что успешно уничтожает религию в собственном смысле слова: Христианство.

Модернизм лишает человека возможности опереться на то, что выше него самого, поскольку такая опора, якобы, противоречит его свободе. И это равносильно примирению с хаосом в собственной душе.

Еще Гераклит указывал, что, хотя разум общ, большинство живет так, как если бы у них был особенный рассудок. Соответственно, ложная анархическая вера порождена беспорядком в душе человека, и этот беспорядок состоит в забвении о Боге. В свою очередь ложное мировоззрение порождает тоталитарный или либеральный беспорядок в обществе.

Мы говорим о беспорядке в душе человека, и в то же время указываем на то, что этот беспорядок есть миф, безумная недостижимая цель. Такова диалектика внутренней свободы человека, которая всегда осуществляется перед взором Божиим, перед Лицом Судии мыслей и дел. Человек может овладеть собой, только признав себя рабом Божиим. И, как необходимое продолжение этой же истины: даже сверхпреступник не способен разрушить совершенный порядок мироздания и своей собственной природы. Он может овладеть собой без Бога, только если откажется от своей личности, от власти над самим собой в Божием мире. И поэтому анархическая свобода доступна только абсолютно несвободному, абсолютно управляемому человеку, предавшемуся беспорядочному движению вещей и идей.

Управляемое сознание “массового человека” может, в свою очередь, управлять другими только с помощью неверия и лжи, и так абсолютная свобода оборачивается тоталитарной властью, которая несовместима с Христианством, и несовместима с человеческой душой.

Неслучайно в центре духовной революции Нового времени, о которой мы говорим, возникает фигура сверхчеловека, способного парить над бездной лжи и зла. Сверхчеловек – и он же “массовый человек” – имеет еще одно наименование: это “идеолог”.

Идеолог – это тот, кто совершил прорыв в миф абсолютной свободы, о котором философ Ганс Блюменберг говорил, что этот “окончательный миф” должен увенчать собой Просвещение человечества, избавить человека от всех метафизических и нравственных сомнений и разрешить проблему отношения личности к окружающей действительности.

В этом мифе познающий субъект окончательно овладевает предметом познания, когда говорит вместе с Ницше, что “Бог умер”, или вместе с греческим модернистом, что “Бог не существует”(митр. Афанасий Лимассольский. Величайший опыт, который может получить человек).

Как излагал свою антихристианскую мечту о таком овладении предметом познания о. Павел Флоренский:

Подлинно объединены познающий и познаваемое; но столь же подлинно соблюдается в этом объединении и их самостоятельность. В акте познания нельзя рассечь субъект познания от его объекта: познание есть и тот и другой сразу; точнее сказать, оно есть именно познание субъектом объекта,- такое единство, в котором только отвлеченно может быть различаем тот и другой, но вместе с тем, этим объединением объект не уничтожается в субъекте, как последний в свой черед – не растворяется во внешнем ему предмете познания.

В этих словах мы имеем в чистом виде миф об абсолютной свободе и об абсолютной власти. Ведь из намеренно парадоксалистского изложения о. Флоренского следует, что для него единственно подлинным является объединение человека и мира в некоем новом “человеко-мире”, “и том и другом сразу”. А различение и “неслияние” человека с миром, о котором говорит о. Флоренский, остается в его учении отвлеченным, интеллектуальным актом, не имеющим никакого отношения к действительности.

Человек и в самом деле создан свободным, и в этом смысле он всесилен. Он может сделать с собой и со своим внутренним миром все, что ему захочется. Но в стремлении к абсолютной свободе человек наталкивается на два препятствия: реальность, сотворенную Богом, и Истину, то есть Божий суд над мыслями и делами людей. Оба эти препятствия непреодолимы, и обойти их можно только “выпрыгнув” из самого себя, из своей личности, совершив духовное самоубийство.

Как и в массовых идеологиях XIX-XX вв., учение об абсолютной свободе человека сочетается в религиозном модернизме с отрицанием самостоятельности личности, личного предстояния человека пред Богом.

Например, посюсторонняя мистика о. Александра Шмемана сводится к тому, что полнота жизни коллектива познает свою полноту. Для личности в учении о. Шмемана нет места: Только вся Церковь, явленная и осуществленная в “собрании в Церковь”, имеет ум Христов. Известный модернист о. В. Зеньковский также утверждал, что истина открыта не индивидуальному разуму, а разуму церковному – в понятии Церкви и надо искать метафизической опоры познания – там познание опирается на Абсолют, который есть в то же время Творец Бытия.

Поэтому вполне последовательно о. Шмеман возражает против “редукции” христианства к индивидуальному “душеспасению”. Он утверждает: В храм мы идём не для индивидуальной молитвы, мы идем собраться в Церковь. И даже Таинства осуждаются им как предельно индивидуалистические, подчиненные до конца “духовным нуждам” отдельных верующих.

Допустим, всё происходит в коллективе, который адогматически познает  саму жизнь мира и Церкви. Но в чем тогда роль самого о. Шмемана, который менее чем кто-либо готов подчиниться какому бы то ни было “коллективному разуму”?

Таков неизменный парадокс, что о “коллективном разуме”, о расе и классе говорят именно отщепенцы, которые не видят своего абсолютного одиночества в Божием мире только потому, что разрушили порядок в своей душе. Они внутренне слились с потоком явлений, и поэтому уверенно выступают от имени коллектива.

Отчужденный от неподвижной истины, “массовый человек” сочетает в себе свободу от догматической веры и свободу от индивидуальности. Такой человек не обладает точкой опоры ни в частном, ни в общем, и он может опереться лишь на самого себя, на того себя, которого нет и который не создан Богом. И поэтому единственная точка опоры для него – утверждение власти нового мифа.

Как прекрасно писал Э. Фогелен о подобных “руководителях человечества”:

Просвещенный интеллектуал – не безобидный курьез, а опасный маньяк. Такие интеллектуалы воспринимают себя всерьез, они действительно верят в то, что они представляют всё человечество, и если упрямая чернь настаивает, что создана по образу Божию, они насильно исправят эту ошибку и пересоздадут человека уже по своему образу. Они не удовлетворяются усовершенствованием этого мира, а готовы творить наилучший мир из наихудшего материала. Ведь человечество само никогда не узнает о том прогрессе, которого оно достигло в лице своих лучших представителей. Поэтому человечество следует правильно осведомить об этом. Без соответствующей обработки человечество вообще никогда не превратилось бы в “массу” (masse totale), а для такой обработки нужен особый инструмент. Поэтому в следующем поколении после историка Тюрго, изобретшего masse totale, мы встречаем Кондорсе, который указывает на такой инструмент. Это новый класс людей, “которые больше заинтересованы в пропаганде истины, нежели в ее открытии”. Кондорсе с упоением описывает этот класс: “Они употребят все возможное для человека очарование эрудиции, философию, блеск и литературный талант; они прибегнут к любому тону, от вежливого до трогательного, используют все формы проповеди от пространного научного сочинения до романа или памфлета; они предложат истину под покровом неясности, чтобы не испугать слабых и развить догадку в других. Они мастерски уступают предрассудкам, чтобы затем нанести по ним тем более сильный удар; они не будут атаковать предрассудки все сразу и ни один из них не станут разоблачать слишком серьезно; иногда они как бы пойдут на уступки врагам разума, говоря, что в области религии нужна лишь некоторая терпимость, а в политике – лишь некоторые свободы; они будут терпимы к деспотизму, когда он борется с религией, и терпимы к религии, когда она восстает против тирании; они будут атаковать государство и Церковь в принципе, хотя внешне будет казаться, что атаке подвергается лишь какая-то частность, и они будут рубить дерево под корень, а со стороны можно будет подумать, что они лишь подрезывают некоторые сухие ветки. Такими методами создается общественное мнение вселенского масштаба.

Легко,- замечает Э. Фогелен,- увидеть в описанных приемах методы, доведенные до совершенства национал-социализмом или коммунизмом, а мы добавим: и религиозным модернизмом в лице таких демагогов как о. Александр Шмеман, о. А. Кураев или о. Петр (Мещеринов).

Заметим, что идеолог, осуществляющий свою противозаконную власть над умами, сам ничего конкретного не хочет и ничего ответственно не утверждает. Именно так надо понимать слова Кондорсе о том, что новый класс людей больше заинтересован в пропаганде истины, нежели в ее открытии.

В старые добрые времена любое учение имело свои основания, которые могли быть предъявлены и исследованы. Однако уже с XVII в., по крайней мере в теории, либеральное и тоталитарное государство в лице своих идеологов учат о том, что общеобязательной теории либо нет, либо она не может быть подвергнута ответственному разъяснению. Поэтому дискуссия либо беспредметна, либо прямо запрещена властью тоталитарного государства.

Идеолог – хоть либерал, хоть нацист – не держится ни за какое свое положение, и поэтому чувствует себя во всеоружии, нападая на Христианство. Легко увидеть эту безответственность идеолога на примере хотя бы Льва Толстого, предпринявшего попытку в одиночку создать массовую идеологию.

Толстой дает свои практические заповеди – для области идеальной, и идеальные – для области практической. Его наставления суть частные, его личные нормы, но, с другой стороны, эта личная и частная точка служит основанием для уничтожения религии и общества. То есть в толстовский либеральный рай допускается только личное и ложное, а все общеобязательное и истинное из него изгоняется.

В качестве параллели укажем В.С. Соловьева, который в своей статье 1891 г. “О подделках” утверждает в духе Толстого, что не имеет своего учения, и тут же предлагает гностическое учение о Царстве Божием, как о полноте человеческой жизни не только индивидуальной, но и социальной и политической, воссоединяющей через Христа с полнотою Божества.

Идеолог не отвечает за свои слова, и уж тем более он считает себя свободным от ответственности за разрушительные последствия своего учения. Мы видим это сплошь и рядом на примере коммунизма и либерализма, и точно так же никто из модернистов не отнесет на счет о.А. Шмемана результаты его антицерковной проповеди в виде секты о. Г. Кочеткова.

Это отчасти делает понятным, почему такие модернисты, как о.А. Шмеман, или А.И. Осипов, действуют разрушительно в области веры, сами оставаясь неуязвимы для теоретических опровержений. Ведь по их заявлениям, они учат не о теории, а о самой жизни во Христе, и даже не учат вовсе, а просто предлагают саму эту жизнь.

Модернисты выступают с гордым сознанием не отвлеченных теоретиков, а “технологов спасения”, стоящих не пред Богом, а между Богом и миром, Богом и человеком. Так неизбежно происходит, когда человек начинает орудовать в области созерцания, прилагая к идеальному учению навыки своей обыденной жизни.

Идеолог руководит, и сам бессознательно руководится бессмысленными инстинктами, повелевает и рабствует особым образом. Например, о.А. Шмеман пишет: Наша богословская задача определяется прежде всего тем, что, как богословы, мы работаем внутри и в интересах православной общины. На самом же деле богословие, если это действительно учение о Боге, “работает” в интересах Истины, и больше ни в чьих.

Но, разумеется, изнутри повседневной жизни трансцендентная Истина даже и не видна, как это демонстрирует  о. Шмеман:

Мы должны вспомнить и то, что составляет (по крайней мере для меня) основной недостаток нашего богословия: почти полную его отрешенность от реальной жизни Церкви и ее практических нужд. Само воспитание и обучение богослова приучило его видеть во всем “практическом” полную противоположность богословию и его высоким задачам, и это отношение, державшееся веками, можно считать, удержалось и по сей день. С тех пор как миновала святоотеческая эпоха, наше богословие (не без западного влияния) стало исключительно академическим и в буквальном смысле слова “схоластическим”.

Конечно, человек волен руководствоваться практическими нуждами реальной жизни, основываться не на учении об Истине, а на опыте и ощущении. Он может, как  о. Шмеман, говорить, что не дает ответов, а лишь задает вопросы. Но в таком случае он не должен претендовать на руководство Церковью и давать ей какие-либо “практические” указания.

Ведь подлинная жизнь Церкви – в верности Христу. И там где о. Шмеман исповедует веру в Церковь как мерило Истины и Лжи, св. Иоанн Златоуст учит, что Истина есть столп и утверждение Церкви (1 Тим. 3:15).

Идеолог-практик должен оставаться в области фрагментарной текучей действительности и не должен сметь кого-либо учить, потому что слеп в области Истины. Но не таков о. Шмеман, который, как и другие идеологи, предполагает исправлять действительности, основываясь на своей “воле к власти”. Так невозможность понять оборачивается страстным желанием овладеть.

Стремление властвовать без всяких на то оснований: ни разумных, ни правовых – это анархическое желание невозможного, бессильная похоть. И это желание лежит в основе всех идеологий: оно и заставляет идеологов бежать вперед к всеобщему разрушению.

Опора на ничто невозможна без власти над миром. И такая власть может быть только противозаконной и тщетной, поскольку тотальная власть невозможна. Тоталитарная опора на “всё” и тщетность этой опоры вместе составляют религиозную суть движений Нового времени.

“Новый” человек способен строить только на песке, и поскольку песок абсолютно непрочен, то ставится целью нагрести как можно больше такого песка, просто невозможное количество песка. В мире тоталитарного универсализма находится место для любых заблуждений, для любых пороков и безумств. Единственно для чего нет места – это для Христианства, которое тоже ведь универсально, но радикально иначе, нежели модернизм или либерализм.

Поскольку личность “массового человека” в христианском смысле разрушена, для него всё происходящее будет насилием, и такой “вождь человечества” неизбежно становится страдальцем от всемирной несправедливости, как Махатма Ганди или Исайя Берлин. Руководитель человечества просто не может освободиться от лжи, потому что сам без остатка погружен в ложь. И у него нет выбора: в мире идеологии всё является насилием, и освободиться от насилия можно только сверхчеловеческим усилием,  политическим террором и фундаментальным насилием над личностью.

Этим объясняется тот известный факт, что либералы, марксисты и нацисты чрезвычайно остро воспринимают насилие и несвободу в обществе, во всяком случае гораздо болезненнее, чем христиане прошлых веков. Поэтому декабристы осуждали несправедливость в Царской России, а св. Серафим Саровский осуждал лишь самих декабристов. Поэтому так остро чувствовал Гитлер творящуюся несправедливость в отношении немецкого народа, как в отношении политической несвободы в России ее столь остро чувствует наш современник – о. Петр (Мещеринов).

Идеологи как бы более чувствительны, нежели православные христиане, и для этого есть существенная причина. Идеолог не защищен ни от какой боли и страдания верой в Истину. Ему недоступна мысль св. Иоанна Златоуста о том, что есть зло — действительное зло: блуд, прелюбодеяние, любостяжание и бесчисленное множество пороков, достойных крайнего осуждения и наказания. Опять есть зло, а лучше сказать не есть, а называется злом: голод, язва, смерть, болезнь и т.п. Все это не может быть истинным злом — потому я и сказал, что это только называется злом.

Идеологи видят мир как несвободный и ложный, что в каком-то искаженном смысле соответствует Христианскому воззрению на мир, в котором люди порабощены греху, и поэтому творят для себя абсолютно ложный мир.

Но фундаментальное различие состоит в другом: Христианство указывает на веру в Истину и жизнь по вере как на единственный путь к спасению от лжи и зла. Идеолог лишил себя этого спасения тем, что поместил свои упования в мире сем, и поэтому ложь и несвободу он может победить только практически.

Для идеолога невыносима мысль, что Истина лишь веруется, что она неуловима и не принадлежит нам так, как принадлежит продукт нашего труда. Поэтому “массовому человеку” недостаточно быть правым в теории, в учении, в вере. Он воспринимает теоретическую правоту, свою или чужую, как насмешку, потому что без “реальной” победы в мире сем неполна сама личность этого человека.

Как и христиане, идеологи стремятся к Истине, но хотят овладеть Ею насилием, а не верой или свободным подчинением Истине. И поскольку Истина вездесуща, то это насилие со стороны идеологов необходимо принимает универсальный характер. Истину нужно как бы осадить со всех сторон, чтобы она не могла никуда убежать, и нужно завоевать весь мир, чтобы христианину некуда было скрыться.

С точки зрения идеологии, власть с помощью Истины не полна и не окончательна, раз остается возможность, что человек может по своему произволу отвергнуть Истину. Власть с помощью веры? Нет, это тоже не подходит, потому что не все веруют. Да даже власть с помощью какой-то изощренной лжи – все равно она не абсолютна.

Например, тот же о. Шмеман из того факта, что число православных в современном мире относительно невелико, делает вывод о том, что Христианство потерпело поражение. Если бы у идеолога была опора на невидимую трансцендентную истину, то было бы совершенно несущественно, что есть лжецы отрицающие истину.

Подлинная свобода человека способна дать бой злу всего мира. Но раз нет опоры на потустороннюю истину, а есть опора на мир сей, то Истину невозможно постичь, а можно овладеть ею практически. И невозможно отстоять свою независимость от мира. Этот мир нужно захватить, им нужно овладеть в его физической тотальности. Такова безумная логика абсолютной свободы, логика сверхчеловека – то есть Богопротивника.

Потому, например, учение о. Шмемана о “полноте” предназначено, чтобы “лечить” проблемы, а не решать их перед лицом Истины. Как писал о родственном о. Шмеману экзистенциализме историк философии Юзеф Бохеньский: Порой экзистенциализм в своем подчеркивании тихического заходит так далеко, что выглядит уже не как европейская, а скорее как индийская философия, а именно, как мысль, целиком, даже в своей логике, стремящаяся стать орудием исцеления.

Модернизм, по уверениям самих модернистов, это не учение, а сама жизнь, “опыт Бога”, по выражению о. Шмемана. И на практике это означает, что все их тексты – не проповедь, и не учение, а пропаганда.

Поясним это наше утверждение. Для веры в правду нужны основания, и такие основания есть, и они преграждают вход в Церковь духовным самоубийцам. От веры в Истину радикально отлична адогматическая вера в ложь. Такая вера абсолютно разомкнута и открыта миру истины и лжи, и она не ставит никаких условий верующему. В нее все свободны верить или не верить. И эта свобода является столпом и утверждением модернизма.

Крайний модернист о. Сергий Желудков отрицал всякое насилие со стороны истины: Да, мы не знаем – “существует” ли Бог. Существует Святыня – духовная Красота. Согласен ли я вот так, ничего не зная, без всяких доказательств, расчетов, гарантий избрать эту духовную Красоту как Высший Принцип всех моих стремлений и действий? Вот – подвиг свободы, в которой человек на деле приобщается к Божественной жизни, входит в практическое христианство. Здесь, на этой земле, наше неведение есть условие нашей свободы.

Если Христианство утверждает свободу отвергнуть Откровение, то это антихристианство: Человек свободен принять это Откровение, пережить его как свое спасение, как высший смысл и последнюю радость своей жизни, но свободен также и не увидеть, не различить откровения Бога, отвергнуть его,- учит о. А. Шмеман.

В другом месте тот же автор учит о грехопадении как проявлении высокого в человеке — его свободы, ибо,- по патологической логике о. Шмемана,- только высокое может пасть и только падение высокого есть трагедия. Такое учение прекрасно сочетается в идеологии о. Шмемана с идеей абсолютной ценности человеческой личности и верой в целостного человека и в его абсолютную ценность (выд. мной.- В.Р.).

Христианская истина связывает человека. Она принудительна для него, и поэтому сверхчеловек отвергает истину, утверждая взамен свою абсолютную ценность и свободу верить или не верить.

Идеологи хотят лечить самим своим словом, а не учить, потому что их учение должно быть всесильным, и весь свой вес черпает не в своей истинности, а в своей практической всесильности. И именно поэтому неверующий в идеологию не имеет ничего сказать в свое оправдание. Его несогласие, например, с коммунизмом может иметь только одно объяснение: он враг, наносящий урон идеологии уже тем, что своим несогласием разрушает миф о ее всесильности.

Идеологи все возражения против своего учения принимают на свой счет, и, как многократно утверждалось апологетами модернизма, не соглашаться с тем или иным модернистом можно будто бы только по личной вражде к нему. И поэтому и в тоталитарных государствах, и в модернизме человеку предложены три варианта на выбор: либо ты соглашаешься, либо молчишь, либо не существуешь.

Изучая сочинения модернистов, следует помнить, что в таком псевдологическом тексте содержится не только ложная информация, а навязывается метод ее прочтения. Это, как мы отмечали выше, пропаганда, целью которой является не научение, а подчинение себе другого человека помимо разума и безотносительно к какой-либо истине. И в этом суть всех идеологий: не в научении человека чему-либо, а в управлении человеком абсолютно произвольно.

Поэтому идеологи всячески подчеркивают, что их теории, их говорение – это только средство. Они предлагают верить не в то, что они говорят, а верить им самим, верить в них самих, каковы они ни на есть.

Модернисты хотят этим просигнализировать, что они сами и их речи неподсудны никакому суду, и требуют от христиан принятия их целиком, такими, какими они есть, и со “всем миром” в придачу.

Так, для Христианства с его верой в Невидимого Вечного Бога-Троицу, постижимого не опытом, а только верой, не остается никакого места, и в этом единственная подлинная тотальность, которая достигается тоталитаризмом. В остальном власть идеологии не только не тотальна, а просто ничтожна.

Тотальная власть над миром и утверждение в абсолютной лжи, – в общем невозможны. И это подводит к нашей последней мысли о том, что модернизм или марксизм – это не просто лжеучения, и от ересей и заблуждений прошлого они коренным образом отличаются.

Лжеучение – это отрицание каких-то сторон истинного учения. Согласно Катехизису, ересью считается то, когда люди к учению веры примешивают мнения, противные Божественной истине. Мы разоблачаем внутреннюю противоречивость ересей и заблуждений. Но эта их противоречивость – от несоответствия того, что в них истинно: учение веры, тому, что в них ложно: мнения, противные Божественной истине.

То есть, получается, что до поры до времени нельзя было быть неправым абсолютно. В ересях и заблуждениях прошлого перед нами все-таки учения, пусть и ложные. И как учение, ересь не может себе позволить, например, противоречить самой себе. То есть ее свобода не абсолютна, и ересь “свободна” от истины лишь отчасти.

Несторианство, например, не может отрицать самое себя, свои основы, пусть и ложные. С таким лжеучением можно спорить, оно может быть опровергнуто, и в этом отношении опять-таки уязвимо для истины, ограничено в своих беспочвенных притязаниях.

Выше мы показали, что беспочвенные притязания могут быть либо безграничными, либо никакими. Поэтому модернизм или нацизм не согласны ни в чем с истинным учением, и это достижение только Нового времени.

Например, тот же о. Шмеман борется, по сути, со всеми положениями Христианского учения, и этим самым разоблачает свою внутреннюю нечестность. Что же происходит? Происходит то, что на Церковь и хранимое ею Христово учение смотрит человек, не имеющий никаких принципов, и ему не нравится совершенно всё.

Конечно, с какой-то своей несущественной стороны марксизм или нацизм являются также и лжеучениями. Но на деле мы видим, что идеологии с легкостью противоречат сами себе. Эта фундаментальная нечестность либерализма или модернизма не является никакой проблемой для их адептов. Так, заведомое и предварительное принятие всей возможной лжи и составляет суть индоктринации в секте о. Г. Кочеткова, и не в ней одной.

Это не просто ошибки и лжеучения. Это анархический бунт против любой истины. Мы могли бы спросить у того же  о. Шмемана или о. Флоренского: “Как же так? Неужели Вы нас обманываете? Не может быть, чтобы белое было черным, война – миром и т.п.”. Но ответ уже готов, и сам этот ответ демонстрирует силу абсолютной лжи и власть абсолютной свободы. Согласно адогматическому учению, истинные утверждения – это продукт западного рационализма, а в Православии ничего такого нет.

Идеолог будет вам вещать, что подлинное Православие и состоит в безумной и беспорядочной лжи. В светской науке, западной по своему происхождению – там да, есть истинные утверждения и там нельзя называть белое черным, а в “подлинном Православии” царит абсолютная ложь и произвол кучки идеологов.

Поэтому модернисты не будут биться за отдельные пункты своих воззрений, если это будет противоречить их практическим целям. Так и о. Кочетков в свое время “отрекся” от своих ложных положений. И о. Шмеман сплошь и рядом смело противоречит сам себе.

Зачем сопротивляться, зачем следовать принципам? Ведь не в этом дело.

И дело действительно в другом.

Суть идеологии не в тех или иных ошибках.

Идеологии радикально отличаются от любых заблуждений. Что же достигается на этих путях? Продуктом и модернизма, и тоталитаризма является окончательное зло и окончательная ложь, невозможная никаким иным способом.

Если рассуждать догматически, то нельзя быть абсолютно неправым, ошибаться буквально во всем, в каждой фразе. И даже если человек поставит себе целью не говорить ни слова правды, то можно быть уверенным: в чем-нибудь он да проговорится, и скажет правду.

Идеологии Нового времени впервые в истории преодолевают эту преграду, потому что ими движет стремление к абсолютному злу и к абсолютной лжи. Эти стремления, как мы видели выше, вытекают из мифа об абсолютной свободе человека.

Конечно, стремление к абсолютной лжи – это иррациональный порыв к абсолютной власти.

Потому с “новым” злом идеологий невозможно сосуществовать. Ужас зла в том и состоит, что оно превосходит все разумные соображения.

Как сказал один честный человек: Единственное спасение для честного человека – это убежденность в том, что злой готов на любое зло. Доверять человеку, у которого ад в сердце и хаос в голове – хуже чем слепота. И если Вас ждет лишь поражение и страдания, сделайте, по крайней мере, благородный и честный выбор, который сам по себе будет служить утешением и опорой (слова барона фон Штейна о сопротивлении нашествию Наполеона, 1808 г.).

Роман Вершилло