Надо сказать себе раз и навсегда: в Христианском вероучении нет нерешенных вопросов.
Все ответы в Христианстве уже даны в учении Спасителя, которое нам благовествовали Апостолы.
Конечно, и сегодня у православных людей могут возникать вопросы, но надо хорошо поразмыслить о том, что такое вопрос.
Вопроса не должно быть, а тем не менее он есть. Не значит ли это, что в каждом вопросе скрыта ошибка? Да, вопрос есть признак неверия и болезни. Это единая болезнь мысли и слова.
Но не слишком ли “жестоко слово сие”? И можно ли так говорить, если всякое познание начинается с удивления, а удивление естественно приобретает форму вопроса?
Можно, поскольку, уже задав вопрос, увидев проблему, мы тут же имеем ответ. Удивиться вопросу, увидеть проблему – значит решить задачу. Когда же вопрос продолжает существовать сам по себе, без ответа, пусть и неясного, то это и есть болезнь.
Недопустимо объективировать вопрос, и искать разрешения недоумений следует не в творческом усилии нашего ума и фантазии. Ошибка видна, и этим все сказано.
Здесь же, в этом самом месте, находится и авторитет: если мы слышим из Писания или Св. Отцов, что это ошибка, то движение мысли следует прекратить.
В этой двойственности: “удивляюсь, но не сомневаюсь”, “размышляю, но не разрушаю” – сама суть знания. Ведь знание – это процесс, но и не процесс. Размышление, очевидно, является движением мысли, но в каждой стадии оно полно и дает неделимое знание.
Еще только начав понимать что-либо, мы уже поняли. Вот, я еще не вижу никого на дороге, а теперь сразу увидел идущего человека, хотя и не во всех подробностях.
Начав веровать, уже верую. Здесь не может идти речи о дальнейшем углублении в тайну веры, потому что эта вера уже есть благодатное действие внутреннего просвещения. Эти знания уже даны, и, обратив на них внимание, нельзя сказать, что их не знаешь. Но есть также и углубление, развитие, рост. Это уже учеба, которая, в свою очередь, совершается не без содействия благодати.
Первое – совершенство – это дар. А второе – это процесс, труд, хотя и освященный благодатью. Первое – обще всем христианам, а второе не всем. Первое дается от Бога сразу и во всей полноте, а второе достигается с помощью Божией. Первое – самое важное, а второе менее важное. А в понятие “знания” входит и то и другое.
Почему же после всего этого я продолжаю называть знание неделимым? Потому что оно истинно. Когда мы знаем истину, то для нас важно в конечном счете лишь то, что это истина, а не ложь.
Можно задуматься и над тем: всю ли истину я знаю? Не всю. Но то, что я уже знаю, и то, во что я уже верю, – является истиной, и это удерживает меня от отчаяния.
Поэтому не может быть частичного знания, полузнания.
Истина однажды и навсегда дана и открыта. Ни человек, ни Церковь не творят богословия, не творят вероучения ни в какой части.
Что же, в Церкви нет творчества, нет порыва, нет усилия? Возможно, и есть, но все это наступает вслед за признанием того, что в Христианском вероучении нет нерешенных вопросов.
Богословие – это подвиг, но надо правильно понимать, в чем этот подвиг состоит.
Надо смириться. Смирение ученого и богослова состоит в признании того, что понять можно только понятное. И более того: понять можно только уже однажды кем-то объясненное и кем-то понятое.
Это значит, между прочим, что мы сегодня не можем богословствовать, потому что не можем отрешиться от оригинальности.
Богословие, в этом смысле, даже более похоже не на философию, а на филологию.
Философия уже давно делает вид, что ищет истину, а “искания” – знак отречения от самой сути философии. Истину не открывают, а изобретают. Кто сегодня мог бы вернуться к истинной философии, которая знала и любила истину, а не «искала» ее? А филология ищет лишь того, как лучше понять уже понятую кем-то истину.
Кажется, что, говоря все это, мы возлагаем на богослова слишком безрадостный труд, лишаем его порыва творчества. И это еще раз показывает, как далека философская толпа от истины. Ведь тяжело именно творить, создавать новое и ранее невиданное. А истину познать легко, ее-то не нужно создавать. Несравнимо легче скитаться с Авраамом, чем строить Вавилонскую башню.
Некто сказал:
“Примитивный ум полагает, что идее так же трудно “двигаться”, как и ему, и он считает, что философия есть трудное “делание”. Принудительнейшее для него – его собственное усилие, и он полагает, что это – усилие самой идеи. Он считает, что вне его опыта и переживания, без них, идеи нет. Он примитивно полагает, что нужно напречься пережить, чтобы получилось философствование. Он повторяет юродивое изречение: нельзя научить философии, но можно научить философствовать, не замечая извращенного смысла этой формулы, подчиняющей знание примату переживания. Именно философии можно научить, а философствовать надо отучиться” (Шпетт Г.Г. Очерк развития русской философии // Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 51-52).
Точно также можно сказать, что богословию можно научить, а богословствовать надо отучиться.
Что же, в богословии нет свободы, нет порыва? Есть, но совсем не в том, в чем ищет свободу современные философы. Это то чудо “расписания поездов”, о котором говорит герой Честертона: “Когда поезд приходит к станции, я чувствую, что он прорвал засаду, победил в битве с хаосом”.
И почему, наряду со скандальными сочинениями, и богословские труды должны быть увлекательны и поражать массового читателя?
Или, может быть, они были интересными когда-то, во времена Вселенских Соборов и великих Учителей Церкви?
Так было бы, если бы Святые Отцы изобрели, например, Символ веры. Если бы Символ веры был произведением чьего-то гигантского человеческого ума, тогда мы бы имели право искать в нем нечто увлекательное и поразительное.
Но в Символе веры все-таки есть нечто поразительное – это Истина. И притом Истина не изобретенная и даже не открытая человеком, а лишь по слову почерпнутая из Писания.
Если мы исключим из богословия веру, тогда-то оно и окажется скучным и неинтересным.
Сначала надо предельно сковать себя, а потом поймешь, в чем состоит свобода. Вообще, речь богослова должна тяготеть к молчанию, а не к бесконечному распространению. Это же имеет ввиду Апостол, когда пишет, что говорил к коринфянам только Христе и притом распятом.
Это и есть настоящее апофатическое богословие, а не то безграничное распространение слов, каким занимались С. Франк и В. Лосский.
Смысл сочинения Франка “Непознаваемое” примерно такой: “Божество есть тайна, и значит я, С.Л. Франк, могу говорить все что ни попадя, но непременно без смысла и цели”.
То же мы видим у каббалистов. Как пишет Гершом Шолем в своей истории каббалы: говоря о жизни в Боге, “каббалисты постоянно подчеркивали субъективный характер своих описаний: “Все сказанное говорится с нашей точки зрения, и все только применительно к нашему познанию” (Зогар 2,176a)” Исследователь удивляется: “Однако это не мешало каббалистам предаваться самым детальным описаниям, как будто они пишут о действительной реальности и объективных вещах”, когда писали о сефиротах и прочих каббалистических “тайнах” (Scholem, Gershom. Kabbalah // Encyclopaedia Judaica. V. 10. 1972. P. 570).
Когда слова ничего не значат, это позволяет писать безбоязненно что угодно.
За ничтожными исключениями, мы имеем под видом богословия и патрологии обыкновенную софистику: торговлю словами.
Софисты могут выступать и на стороне Православия, предлагая Церкви свои услуги. Историки Церкви усиливаются находить в этом пользу для Церкви и даже для догматики. Но не так считали Отцы. Они указывали, что дух бесплодного упражнения вреден.
Св. Григорий Богослов пишет:
“Процветали и прекрасно текли некогда наши дела. Тогда во дворы Божии не имело доступа это излишнее, сладкоречивое и ухищренное богословствование. Напротив того, сказать или услышать о Боге что-нибудь новое и удовлетворяющее одному любопытству, значило то же, что играть в камни и скоростью их перекидывания обманывать зрение, или забавлять зрителей разнообразными и женоподобными движениями тела. Простота же и благородство слова почиталась благочестием. Но после того как Сексты и Пирроны и охота к словопрениям, подобно какой-то тяжкой и злокачественной болезни, вторглись в наши церкви, пустословие стали почитать ученостью, и, как в книге Деяний говорится об афинянах (Деян. 17:21), мы “ни в чем охотнее не проводим время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое” (Cв. Григорий Богослов. Слово 21, похвальное Афанасию Великому, архиепископу Александрийскому // Собрание творений в 2-х т. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. Т. 1. С. 311).
Святитель Григорий указывает на несколько болезней: новизна, излишество и сладкоречие, которые и сейчас отравляют мысленный воздух. Разумеется, в каждом отдельном случае есть и частное заблуждение или даже ересь, но Святитель указывает, так сказать, на “стиль” времени.
Но, если вернуться к началу нашей статьи, и это не является проблемой. Это они, наши противники, думают, что создают нам проблемы и побеждают нас в спорах. Нам лишь следует не отлучаться от простоты во Христе. Тогда мы перестанем бояться даже потерпеть поражение в словопрениях.
Ведь тот же Святой говорил:
“Учи одного только бояться, а именно: своими лжеумствованиями подкапывать Веру. Не беда, если победят кого словом, потому что не всем дан дар слова. Страшно отложиться от Божества, потому что упование всем необходимо” (Cв. Григорий Богослов. Слово 25, в похвалу философа Ирона // Собрание творений в 2-х т. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. Т. 1. С. 371).
Роман Вершилло, 2004 г.
