На взгляд модернистов, как мы выяснили в предыдущей статье “Поэзия и ложь модернизма“, Священное Писание и христианское богословие изложены мифопоэтическим, символическим языком, и поэтому для модернистов Христианство является разновидностью мифологии. На этом основании они считают себя вправе 1) не слушать и не понимать Библейское учение о Боге, Церкви и человеке и 2) творить собственные секулярные мифы, заменяющие собой Библейское Откровение.
В этой мифологизации Христианства модернизм не оригинален и как обычно слепо воспроизводит патологические воззрения Нового времени, новой науки, политики и культуры.
Миф пронизывает насквозь все Новое время – в отличие от Средневековья, и не удивительно. Можно даже выделить один сверхмиф современности. Согласно немецкому философу Одо Маркварду – это миф о непреодолимом прогрессе истории к свободе, выраженный в виде либерально-освободительной философии истории (Odo Marquard. Farewell to Matters of Principle. 1989).
В этой “новой мифологии” Нового времени можно видеть одно из основных проявлений “ре-дивинизации” мира, то есть возвращения к язычеству на новом уровне.
Как и ранее в нашем анализе, обратимся к американо-немецкому философу Эриху Фогелену. В цикле лекций 1964 года “Гитлер и немцы” он говорит об идейной и нравственной слепоте, которая поразила Германию и немцев задолго до Гитлера и которая сделала для них приход Гитлера незаметным, как будущий приход антихриста. Э. Фогелен стремится выяснить, почему немцы, по их словам, не поняли опасности нацизма и позволили ему придти к власти.
Фогелен анализирует язык немецкой философии и приходит к выводу, что он насквозь мифологизирован в отличие от языка Христианского богословия и классической философии. Здесь термины “личность”, “сущность”, “развитие” и т.п. значат нечто совершенно иное, нежели означали на протяжении тысячелетий в богословии и философии. Такая подмена терминов отрезает любую возможность понимания и взаимопонимания, поскольку философ произносит слово “личность”, а подразумевает совсем не личность. Под влиянием немецкого идеализма то же происходит и во всей европейской мысли. Мы наблюдаем это сплошь и рядом у В.С. Соловьева и др.
Философ Ганс Блюменберг (Blumenberg. Arbeit am Mythos. 1979) также указывает на мифологическое основание немецкого идеализма. По его мнению, это “окончательный миф”, который создается для того, чтобы устранить все остальные мифы. Этот миф должен увенчать собой Просвещение человечества, избавить человека от всех метафизических и нравственных сомнений и разрешить проблему отношения субъекта к действительности. В этом мифе познающий субъект окончательно утверждает свою ответственность и власть над предметом познания, то есть свою абсолютную свободу. Блюменберг отмечает: Эта история не может быть подвергнута проверке, в ее доказательство нет свидетелей и свидетельств, но она обладает высочайшим из философских достоинств – неопровержимостью. Заметно, что этот миф совпадает со “сверхмифом” о непреодолимом прогрессе истории к свободе.
Какая же из философско-мифологических систем наилучшим образом отвечает этой “абсолютной свободе”? Согласно Фридриху Шлегелю, это спинозизм, знакомый нам по учению Л.Н. Толстого, В.С. Соловьева и др. модернистов и атеистов. В “Разговоре о поэзии” Ф. Шлегель говорит устами одного из участников диалога: В Спинозе вы найдете начало и конец всякой фантазии, универсальную основу и почву, на которой смогут успокоиться все стороны вашей индивидуальности. Как правильно отвечает современный литературовед Николас Халми, чтобы успокоиться в этом мире, абсолютное “я” необходимо требует бесконечной субстанции (The Genealogy of the Romantic Symbol. 2007).
Э. Фогелен считал, что в немецкой, и шире – в европейской – мысли совершился переход от богословия и философии к мифологии, и поэтому уже невозможно вернуться к пониманию Истины. Философия утрачена как инструмент для ответа на вопрос о сути бытия, а богословие – как учение, отвечающее серьезно на всерьез заданные вопросы о Боге.
Романтизм утверждал со своей стороны мифологичность. т.е. религиозность любого поэтического акта сознания. Романтический символ становится отдельной сущностью, странным существом, которое обитает в мире людей и в мире идей одновременно и нераздельно. Гетевское определение символа гласит: “единичное означающее универсальное, не как сон и тень, а как живое и мгновенное откровение непостижимого”. Далее Гете естественно добавляет, что “идея остается вечно и бесконечно действенной и недостижимой в образе” и она не может быть выражена в слове.
Этот переворот непоправим, и в нем Фогелен видел корень современных бед. Он говорил в “Гитлере и немцах”: Конечно, разобраться в том, что происходит вокруг нас, можно только осознав свое предстояние пред Богом и обладая при этом адекватными выражениями для этого осознания. Разумеется, эти адекватные выражения можно найти в классической философии, во всей истории Христианства, в схоластике, в гуманистической философии до XVIII в. Однако идеологи взяли из классического и Христианского словаря выражения этого предстояния и перетолковали их так, что они теперь успешно предотвращают знание о предстоянии пред Богом. В результате слова изменили свое значение.
Поэтому очень непросто сегодня говорить о самом важном: например, об истине существования, о свободе существования под властью Бога, о разуме, как органе познающем трансцендентное бытие, о духе и многом другом. Непросто потому, что все эти выражения идеологизированы. Со времен Христиана Вольфа (1679-1754) и Канта мы имеем немецкий словарь для решения этих проблем, разработанный в эпоху главенства идеологий, и поэтому с самого начала заряженный романтическим и просвещенческим гнозисом.
Поэтому невозможно произносить слова “интеллект”, “дух” или “разум” и ожидать, что их поймут так, как их понимал Платон или средневековые богословы. Из немецкого языка исчез целый пласт выражений, созданных специально, чтобы разъяснить и выразить предстояние человека Богу. И если вы произносите слово “разум”, вам будет очень трудно добиться, чтобы слушатели поняли вас не в кантовском смысле. Или если вы говорите слово “дух”, то вас будут понимать в гегелевском смысле, если вы не приложите чрезвычайные усилия к противоположному. В обществе эти выражения утратили исконный смысл, и он мертв в социальном смысле.
Вдумаемся в ситуацию, описанную Фогеленом: после двадцати с лишним веков как было впервые определено понятие о сущности, теперь этому понятию придается чисто метафорическое, т.е. мифическое, значение. После тысячелетий, когда люди понимали, что они говорят и что утверждают, и единственной их целью было понять именно то, что они сами говорят, теперь все это исчезает из поля зрения идеологов и их несамостоятельных последователей. Разумеется, это гигантский регресс, возвращение в доисторические времена, от религии и философии – к мифологии, объединяющей в себе в беспорядке то и другое.
Отныне становится принципиально невозможна истинная и прямая речь о Боге и о сущности. Чтобы сказать что-либо о Боге, необходимо прибегнуть к той или иной мифологии. Невозможно, и даже запрещено, говорить о Боге прямо и без притчи (Ин. 16:29).
Возникает вопрос о причинах такой революции. В самом деле, чем людям Нового времени плохо жилось с прямой речью о сущности и почему возникает вдруг нужда заменить ее метафорой? Чем возместить этот гигантский регресс в понимании сути человеческого существования?
Мы понимаем, благодаря анализу Фогелена, что в Новое время происходит “ре-дивинизация” мира, соединение в беспорядке священного и мирского.
Новая философия и новое богословие более не способны истолковать предстояние пред Богом, то есть они не выполняют своей объясняющей функции. Взамен этого они обслуживают миф об абсолютной свободе человека, а для этого не нужна никакая работа по толкованию и пониманию.
Иными словами, новая философия и новое богословие уже ничего реального не описывают, и они вообще не дают прямых ответов ни на какие существенные вопросы. Они не толкуют даже либеральный сверхмиф, поскольку в нем нечего толковать, а просто становятся частью этой новой мифологии, принимая этот миф на веру.
То, что было до этого разделено, а разделено было, потому что было точно определено, теперь смешивается в единое целое адогматическое мировоззрение. В этом мировоззрении уже отсутствует различие Божеского от человеческого, общественного от личного. Невозможно уже отделить учение о Боге и учение о заповедях. Все теперь – одно и то же, и весь мир – нерасчлененный монолит единой сущности, а мифологическим истолкованием этого монолита служит нерасчлененный монолит модернистских воззрений.
Модернизм признает, что о Боге можно говорить обыденной речью, потому что обыденная речь незаметно для говорящих околдована идеологиями Нового времени. Так, обыденное речение “Бог у меня в душе” означает: “мою веру нельзя выразить словами, я свободен от ваших воззрений и поэтому оставьте меня в покое”. И это не просто бытовое суждение человека, который не хочет спорить о вере: это отсылка к мифу об абсолютной свободе человека.
Приняв мифологическое воззрение на Христианство, модернисты оказываются внутри беспорядка, от которого ищут спасения в той же мифологии. Отбросив точные определения, модернисты погружаются в мифологию, с ее верой в тотальную чудесность и магичность мира, и эта тотальность служит им объяснением происходящего с ними и с миром. Такое погружение в миф отрезает для человека все пути к пониманию, к общению с другими и к доказательству чего бы то ни было, и в то же время – миф дарует своим адептам неуязвимость перед лицом истинных аргументов и Божественного авторитета Писания и Предания.
Для разумного человека – это путь к безумию, потому что он отрезает возможность постижения человеком не только Божественных истин, но и своей собственной сущности. А для мифологического сознания новая мифология – это спасительный путь к абсолютной свободе, потому что оно и не стремится к постижению истин. Для мифологии метафизический и нравственный беспорядок или откровенное безумие не являются недостатком, потому что в мифе все познается цельно и безразлично.
Так и современная философия не отличает сущность от не-сущности. Адогматическая разрушительная работа о.П. Флоренского и других привела к тому, что в богословии не осталось никаких определений, никаких различий между понятиями, и все оказалось растворено в одной безграничной и бесформенной “религии”.
Здесь нет никаких противоречий, ничто ничему не противоположно, и это весьма комфортно для недумающего человека. Если принять адогматический тезис, то все отличия становятся лишь видимостью. Тогда невозможно ничего передать другому или хотя бы для себя установить хоть какую-нибудь истину.
В результате, богословие и философия утратили свои подлинные цели, и единственной их целью стала удобная жизнь, или, точнее, просто жизнь, как она есть.
Модернизм утверждает, что человек может вступать с Богом в любые отношения, и притом то в одни, то в другие по своему усмотрению. И всё это продолжает именоваться “Православием”, как бы оно ни учило о Боге, потому что уже принципиально невозможно отличить истину от лжи, Православие от ереси и т.д. Поэтому при слове “Православие” православному интеллигенту первым делом приходят на ум митр. Антоний Сурожский, о. А. Шмеман, митр. Каллистос (Уар), и можно разбиться в лепешку, объясняя, что ты имеешь в виду Православие Апостолов и Вселенских соборов.
Чтобы как-то защититься от этой подмены, архиеп. Аверкий (Таушев) предлагал: Так много теперь злоупотребляют священным именем “Православия”, что является необходимость к первоначальному термину “Православие” прибавлять еще: “истинное” – истинное Православие, истинно-Православная Церковь, истинно-православный христианин. Но ведь дело не в словах, а в универсальном мифологическом подходе, и в наши дни любое наименование подвергается мифологическому “осмыслению”.
И всё это мы именуем “философией”: любую глупость и безумие Ницше, Бергсона, Габриэля Марселя… Причем глупость и безумие не по нашим, а по их собственным словам.
Всё это ставится вместо твердо определенной истины. А почему? Потому что “мы так хотим”, и “наше хотение есть закон”, поскольку миф “дал нам власть над предметом познания”.
Абсолютно свободные безумцы навязывают свое безумие обществу и Церкви в качестве обязательной нормы, где любая попытка понять осуждается как преступная.
Например, Святые отцы говорят о сущности и личности, а их понимают так, как будто это терминология модернизма и новой философии. При таком прочтении Святоотеческие тексты становятся по большей части бессмысленными, но для мифологии это не беда.
Почему, скажем, о. Иоанн Мейендорф с таким удивлением отмечает, что как нечто само собой разумеющееся, Томос [1341 г.] дважды отмечает различие в Боге сущности и энергии? Это различие было известно уже Аристотелю, и, если понимать значение слов “сущность” и “энергия”, без этого различения невозможно понять и страницы из Евангелия. Но о. И. Мейендорф знаком лишь с современным ему мифологическим толкованием этих терминов, и поэтому так забавно удивляется смелости Отцов собора 1341 г.
Так в Новое время исчезает возможность правильно понимать даже правильные вещи и спасительные истины, изложенные прямым текстом. И если ты пишешь против модернизма, то заранее приходится считаться с тем, что модернисты будут читать твой текст в модернистском ключе, а не в православном.
Некогда Христианские мученики свидетельствовали о Христианстве делом не потому, что они не могли изложить убедительно истины Христианства, и тем победить своих мучителей, а потому что все речи о Боге язычники перетолковывали в языческом смысле, и слова христиан выглядели в их глазах бессмыслицей или же богохульством.
Как тогда, так и сейчас у христиан нет общего языка с последователями новой и старой мифологии. Мы говорим прямо, а нас понимают, как будто мы говорим иносказательно, в рамках мифа.
Так существует ли та власть, которая бы заставила модернистов понимать Христианское учение по-христиански? Да, эта власть, конечно, существует: она в душе каждого человека. И если бы он хотел понять истинно, то не понимал бы мифологически.
Но поскольку человек сбрасывает узду понимания и устремляется к свободе понимать что угодно и как угодно, та же власть Истины над душой преображается во власть Суда.
