Новое в церковном искусстве и антиискусство
В связи с настойчивыми попытками проникновения в Церковь артефактов постмодернизма – в виде ли авангардистских и кощунственных выставок в притворах православных храмов, в виде ли исполнения церковными хорами ораторий на декадентские стихи, написанные рок-музыкантами, в виде ли презентаций проектов православных пятиглавых храмов, накрытых «покровом», напоминающим огромную заплесневелую паутину – церковным художникам, архитекторам, музыкантам приходится отвечать на данный вопрос.
Он сделался весьма актуальным.
Чтобы верно ответить на вопрос: возможно ли новое в церковном искусстве,- надо четко определить, что такое церковное искусство и какие задачи оно решает.
Для этого, прежде всего, надо отделить сферу духовную от сферы душевной.
Искусство воздействует на земные рецепторы души – зрение и слух. Духовное же – вера в Бога и Его Откровение – дается сверхъестественной благодатью и не имеет в человеческом естестве никаких оснований и рецепторов.
Духовное в Церкви неизменно.
Мы веруем в неизменность и законченность Откровения, в полноту Истины в Церкви. Ничего нового ни в Догматах, ни в Заповедях, ни в Богослужении – в Церкви быть не может, так как она стоит и утверждается на апостолов исповедании и отцев догматах, являясь благочестия великим таинством. Новое в Церкви – Новый Завет Господа Иисуса Христа, Его учение и Его догматы – и ничего новее в Церкви нет и не будет.
К религиозному поклонению этой неизменной Истине побуждает своими земными средствами церковное искусство. И в этом смысле – по отношению к предмету своей проповеди – оно духовно.
Что касается церковного искусства, то это реализм.
В частности, Догмат Седьмого Вселенского Собора утверждает, что икона есть образ Воплощенного Бога, Богородицы, Святых. О том, что видели очи наши, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (1 Ин. 1),- повествует православная икона.
Предмет повествования при этом – предмет веры. Поклонение этому предмету происходит в духе и истине. Честь поклонения образу восходит на первообраз. Но восходит не магически, не механически, не оккультно-гностически, а духовно – через веру поклоняющегося в то, что Изображенный – есть истинный Бог.
Иначе сказать, икона, оставаясь предметом земного изобразительного искусства, принадлежа земному миру, свидетельствует об истинности Догматов и призывает к вере в них. Поэтому, и только поэтому Божественная благодать освящает иконы, делает их чудотворными и мироточивыми.
Модернисты же во главе с о. Павлом Флоренским и князем Евгением Трубецким ввели под влиянием Соловьева и поэтов-символистов новое, совершенно оккультное учение об иконе. Вкратце оно сводится к следующему.
Икона – окно в горний мир не через веру, а непосредственно.
То есть не «вертикально», через ум и сердце верующего, наводящего на свою душу Догмат о Воплощении и верующего, что изображенный – Бог, а непосредственно через саму икону, «горизонтально»!
Икона выступает при этом неким «пульсаром» неотмирных энергий, сгустком символов, правильное прочтение которых посвященными дает информацию о Небесном Царстве большую, чем дают Догматы веры.
Это «считывание» символов подобно считыванию информации с микросхемы. Икона якобы несет специфическое послание, особое откровение, «дополняющее» Евангелие и Догматы Церкви. Возникает особое «умозрение в красках» или «богословие иконы», якобы владеющее особыми знаниями и откровениями о Горнем мире, которые не запечатлены в Догматическом Богословии. «Богословие иконы» таким образом «дополняет» Догматы, что является явной ересью.
Отсюда и отношение к иконописцу как к «теургу», получающему особые откровения и запечатлевающему их в иконе посредством особого тайного языка символов.
На самом же деле символизм православной иконы носит подчиненный характер. Он подчинен общему строю реализма иконы, и он в силу этого понятен. В гностическом же «богословии иконы» он носит самостоятельный характер.
Св. Андрей Рублев, Даниил Черный, Феофан Грек не были символистами, а были реалистами.
Даже «Троица» Рублева изображает то, что видел своими очами Авраам. Другое дело, что Церковь верует, что в виде Ангелов Аврааму явился Бог. Но это – предмет веры.
Это же, по сути – гностическое, отношение к искусству как к магии, вкралось в ХХ веке в псевдонаучные исследования об «точной ориентации храмов», «биоэнергетике», особых «полях», особых «модулях», якобы заложенных в пропорции храмов, особых формах церковной архитектуры, якобы непосредственно, чувственно, зрительно вещающих нам о реалиях Неба.
Реставраторы знают, что это миф. Они знают, как строились храмы в реальной истории. Храм вписывался в существующий контекст подворья, владения, улицы. Никто не соблюдал в точности ориентацию на восток, да это было и невозможно. Никаких «золотых сечений» на памятниках при обмерах не встретишь, это кабинетная натяжка.
Строили, руководствуясь мерой и красотой.
Луковицы завершений, которые Е. Трубецкой считает символом пламени свечи, никаким символом не являются. У греков нет луковиц, так как там нет снега. У нас из-за большого количества осадков стали дополнять византийскую сферу повышением в центре для отвода талой воды от шелыги свода. Так появились русский шлем и луковица.
Уместно сказать, что нигилизм Трубецкого по отношению к архитектуре эпохи Русского барокко и классицизма вполне, как это ни парадоксально звучит, подготовил ментальную почву для большевистских сносов в 30-е годы таких шедевров искусства как церковь Успения на Покровке в Москве зодчего Потапова, Андреевский собор в Кронштадте зодчего Захарова, тысячи чудных храмов в столицах и провинции, в селах и усадьбах России на том «основании», что храмы эти – «поздние», «заимствованных западных форм», «малоценные» для истории искусства. Когда читаешь «умозрение в красках», явственно слышишь бульдозер и динамит Революции.
Этот нигилизм есть по сути хунвэйбинство в Церкви, а его идеологи – суть идеологи культурной революции.
В действительности же и Успенский собор во Владимире – творение романских зодчих, и Успенский собор в Москве – творение ломбардского зодчего, и чудные ярославские фрески Ильи Пророка – калька с немецких гравюр.
Православными их делает не способ изображения, не способ компоновки фасадов, то есть не сами линии и краски, не само изображение, не сама постройка «православны» – но православными их делает наша вера, подчиняющая изображение пониманию.
В богословии же иконы наоборот – понимание подчинено изображению.
Это гнозис.
Итак, есть две актуальные темы в рамках поставленного вопроса. Духовная и земная.
Первая: духовная. Духовное неизменно. Духовное неизобразимо. Духовное постигается верой и сверхъестественной благодатью.
Поэтому «прогресс» в духовном невозможен.Только постоянное самоиспытание: в вере ли мы.
Эта вера раз и навсегда запечатлена, зафиксирована Преданием Восточной Церкви, Ее Догматами.
Призывом к подвигу веры служат православные иконы с их великим реализмом.
Мы видим на них то, что видели Апостолы. А благодать Божия призывает нас при этом к апостольской вере.
Для этого необходимо умом восходить к Первообразному, подчинять ум православному исповеданию.
По мнению же сторонников «умозрения в красках», мы зрим Бога в иконе, как в «мониторе», нам открываются непосредственно «оттуда» через икону некие откровения, о которых Церковь ничего не знала бы, если бы не теурги – изографы, люди, обладающие особым посвящением.
На деле это привело многих современных «изографов» к дикой гордыне.
В отличие от Рублева, никогда не подписывавшего свои иконы, последние издают буклеты и пользуются «копирайтом». И это вполне объяснимо. Великие иконописцы прошлого мнили себя лишь ремесленниками. Это и позволяло им достигать подлинных высот искусства. «Изографы» же – некими сверхлюдьми, «особым чином» в Церкви.
Вторая тема – земная.
Это тема земного искусства, воздействующего на чувство, на душу через ее земные рецепторы. Это вопрос о границах истинного искусства.
Как земное искусство, церковная живопись, церковное зодчество могут развиваться, оставаясь в рамках классического реалистического искусства (к которому, вне всяких сомнений, принадлежат и Рублев, и Дионисий, и Алевиз Новый, и Петрок Малый, и Барма и Постник, и Бажен Огурцов, и Баженов, и Казаков, и Щусев). Реализм их искусства в том, что они стремились передать зрителю, «поделиться» со зрителем определенным художественным образом. Они изображали с помощью специфических художественных средств и с помощью своего таланта то, что и до них было хорошо всем известно. Они обращались к реальному предмету и были связаны им. Никакого произвола в их творчестве не было, хотя художественная свобода была. В этом смысле реализм классической архитектуры сродни реализму музыки Моцарта или Баха. Они апеллируют к определенному порядку в душе человека, нравственному порядку. На этом строится музыкальная фраза. На этом строится ордерная архитектура, к которой принадлежат все без исключения постройки древнерусского зодчества.
В этом смысле фрески Феофана Грека гораздо ближе изображению Святителя Митрофана Воронежского, написанному на холсте маслом, чем многие претендующие на «раннемосковский стиль» современные иконы. Мы видим неувядающий классицизм в Средневековье. Это и анатомически точное построение (хотя и удлиненных пропорций, что само по себе – тоже классический прием, говорящий языком искусства о возвышенности и одухотворенности предмета), это и модуляция ликов светотенью, это и реалистичное написание одежд и складок.
В рамках этой классики всегда применялось новое: новые техники, новые манеры исполнения, новые материалы. Но обязательно в границах классического искусства.Выход за рамки классического искусства в его большом значении – это постмодернизм.
Это отказ от тысячелетнего языка классической культуры, общего для Древней Греции, Средневековой Руси и Императорской России. Это один язык. Его алфавит в архитектуре: полка, вал, выкружка, гусь, каблук, четвертной вал, скоция. Семь нот. Партитура – стена. Можно сыграть и двумя нотами. Но постмодернизм – это язык инопланетянина, вернее – землянина, сознательно пожелавшего стать инопланетянином. Это декларативный отказ от исторической культуры. Это нравственная революция. Именно в ее разрушительном и мутном русле появляются дома-пингвины, дома в виде шляпы, дома с перевернутыми вниз головой капителями, храмы с накинутыми на их главы пологами в виде заплесневелой паутины. Это безумная попытка закрепить в материале отрицание бытия в виде насмешки над ним, это архитектура суицида. По отношению к культуре это умышленное убийство, по отношению к религии это кощунство.
Поэтому наша позиция сводится к тому, что :
- Духовное, небесное, религиозное – и душевное, культурное, земное – две разные сферы. Они соединяются (но не смешиваются!) только в душе человека. И больше нигде на земле. Иначе это – гнозис, учение о смешении земного и небесного, отвергнутое Церковью еще во втором веке.
Церковное искусство – земное искусство по своим средствам. Специфика его – в том, что оно своими земными средствами помогает душам православных, подвигает их сосредотачиваться на молитве, вспоминать благодеяния Божии, возноситься умом к Невидимому. Но само оно духовных задач не решает. Для атеиста Троица прп. Андрея Рублева остается просто красивым, графически и живописно совершенным изображением. Бога он в ней не увидит и не «почувствует», для этого необходима вера в Святую Троицу.
Прогресс в духовном невозможен и прямо запрещен чадам Святой Церкви. «Новое» в Церкви – обновленчество, реформация, модернизм – несовместимы с верой в Откровение и Догматы.
Новое в церковном искусстве возможно; оно свободно рецепиирует новые техники и материалы, новую стилистику, оставаясь при этом классическим по своим законам. Так, общие законы русского языка, общий алфавит и синтаксис, в общем объединяют и Слово о Полку Игореве, и Евгения Онегина, и Тихий Дон. Это тот же язык, при всех новинах и изменениях. Точно так же язык Остромирова Евангелия и Синодального перевода – в целом тот же.
- Неприемлемым является отказ от этого языка классической культуры и выход за его пределы. Создать «новояз» в искусстве невозможно. Можно лишь включиться в «язык» сигналов для таких же разрушителей, быть благодаря ему своим в «тусовке» снобов. Вместо всем известного кода такие авторы «апеллируют» в своем творчестве к коду инопланетянина. А точнее – своему собственному «я», которое они не хотят смирить и которое навязывают всем как новую реальность, якобы «открытую» им. «Я так вижу». «Для меня это красиво» – говорят они. Но это контркультурный подход. Не смотря на огромное количество подобных инопланетян, общего языка они не имеют. Срастаясь с инопланетянами и подчиняясь им, общество теряет систему координат, связывающих его с реальностью. Ибо классическое искусство отличается от постмодернизма и андерграунда только одним: утверждением, что мы находимся в связывающем нас времени и пространстве. Прошлое и будущее, верх и низ даны человеку вместе с совестью и умом. Отказ от этого (что и декларирует постмодерн) есть воплощенный атеизм. Как сказал русский художник Игорь Куклес о картине Сальвадора Дали с «текущим» циферблатом: «Если есть сатанизм в искусстве, то это – он».
Классическое искусство артикулирует эту систему координат, пользуясь своим арсеналом. Дело художника выбирать богатство или бедность палитры.
Церковь благословляет реализм.
Церковь отвергает замешанный на гордыне гнозис в искусстве, стремление с помощью искусства решить духовные, сверхъестественные задачи: символизм, сюрреализм, крайние формы романтизма.
Церковь отвергает антиискусство постмодерна.
Протоиерей Владимир Переслегин
Добавить комментарий