Отсюда неотъемлемый атрибут нового (как и древнего) гностицизма – это оппозиция церковному Христианству, то есть Православию как таковому. «Замечательно тоже, что из всех легитимистов самые нетерпеливые, нетерпимые, самые горячие и самонадеянные и самые оторванные от почвы — это клерикалы, духовенство» (Достоевский Ф. Иностранные события. Дневник писателя. 1973 / Д.,XXI, 183).
Этим антиклерикализмом западные субъекты «оторванности от почвы» принципиально не отличаются от русских, потому что духовенство как представители «официальной религии» также является в почвенничестве субъектами отчуждения от мифических «начал» гностической религии и «церкви» будущего («русского социализма»), то есть объектом необходимой реформы, приведения в «соединение» и «примирение», «оправдание» и согласие со всеми остальными сторонами «народной жизни», чего (согласия и оправдания), по определению, нет и не может быть в Христианстве как таковом, исповедующем узкий путь аскезы и отречения от греха мира сего, а не гностическую диалектику почвеннического всеединства.
Поэтому исторический рубикон отчуждения от почвы «высшего сословия», то есть реформы Петра, является у Достоевского рубиконом и «грехопадения» Русской Церкви.
«Никогда народ не был более склонен (и беззащитен) к иным веяниям и влияниям. (Штундисты. Даже нигилистическая пропаганда найдет дорогу. Не нашла до сих пор по неумелости, глупости и неподготовленности пропагаторов.) Надо беречься. Надо беречь народ. Церковь в параличе с Петра Великого. Страшное время, а тут пьянство. Штунда. От штунды переход к проповедям Берсье. Между тем народ наш оставлен почти что на одни свои силы. Интеллигенция мимо».
«Нет, долго еще не сойтись нашей интеллигенции с народом и долго еще не понять ей его. Я только один пример сказал, но есть и другие пункты: водка, выбивание податей. А пока дух народа успокоится в правде… Церковь как бы в параличе, и это уж давно. Не знают православия, — нельзя на них и сердиться, ибо они ничего не понимают и в сущности народ честный, и если и очень ругаются, то простить их можно… При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я конечно народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного), — хотя и неизвестен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему» (Достоевский Ф. Из записной тетради 1880-1881 гг. / Д.,XVIII, 49, 65).
«Паралич Церкви» для Достоевского и заключается в том, что она не ищет «человека в человеке»; отказывается видеть человека так, как видит его гностик-почвенник (то есть религиозно ему поклоняться и служить); не желает «сходиться» с народом, как он есть (потворствовать его греховным страстям), и тем самым «не бережет его». Поэтому дореформенное прошлое (которое, по логике, должно было бы являться образчиком искомого единства народа и духовного здравия Церкви) это такая же мифическая категория в почвенничестве, как и будущее, потому что «мерой всех вещей», повторим, является сам гностик как «лучший представитель» «лучшей части» «высшего сословия». Духовенство для него – это такой же конкурент на поприще «просвещения народа», как и западник; или оппозиционная партия в предвыборной борьбе за электорат (в данном случае – читателя и подписчика; отсюда такой популистский «компромат» на соперника, как обвинение его в «не бережном» отношении к народу). «Духовное лицо» (которому Достоевский возражает устами «лишнего человека» Ивана Карамазова и «старцев» как представителей «почвы», то есть сводным хором «лучшей частей» народа) – это тот, кто вкладывает в евангельские формы и категории иное (традиционно церковное, святоотеческое, а не почвенническое как религиозно-романтическое) содержание; это тот, кто позиционируется духовным пастырем («предводителем» и «вожатым») народа, то есть тем, кем претендовали быть новые гностики, «отступив от нелицемерной веры», «уклонившись в пустословие, желая быть законоучителями, но не разумея ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают» (1 Тим 1:5–7). Поэтому истинного «православия не знают» у почвенника ни народ, ни духовенство, а ведает этот высший и спасительный тайный гносис «живой жизни» только один лишь «достигший полного могущества сознания и развития» «образованный представитель» «высшего сословия», экстерном прошедший все стадии «общегенетического роста» и теперь готовый делиться нажитым «идеалом», «жертвовать и жертвовать собой непрестанно» сначала в национальном, а потом и во всечеловеческом масштабе.
Именно эта оппозиция ортодоксальному Христианству и канонической Церкви и содержится в пассаже последнего номера «Дневника писателя» о «русском социализме», с которого мы начинали, несмотря на то, что этот текст воспринимается как одна из самых пламенных проповедей Христианства у Достоевского.
«Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский “социализм” теперь говорю».
«Русский социализм» здесь – это почвеннический лжехристианский социал-утопизм, который противопоставляется каноническому устройству церковной общины, «оторвавшейся от народа» (читай: от социал-христианского «идеала» Достоевского). В народе как общине (и даже отчасти в социализме) есть то содержание (соборность, единство), которого нет в «мертвых» формах Церкви.
«Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм! Вот над присутствием в народе русском этой высшей единительно-“церковной” идеи вы и смеетесь, господа европейцы наши… я об этой лишь главной идее народа нашего говорю, об чаянии им грядущей и зиждущейся в нем судьбами божьими, его церкви вселенской. И тут прямо можно поставить формулу: кто не понимает в народе нашем его православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего» (Дневник писателя. 1881, январь, гл.1, IV / Д.,XXVII,19).
Именно в этом контексте и существует суждение (из записной тетради того же времени) «церковь в параличе», и поэтому «не созижделась еще вполне». То есть, здесь за романтическими спекуляциями на «имени Христовом», «церковной идеи» соборности и «православии» (в которые вкладывается антропотеическое содержание философии всеединства) прямо отрицаются актуальные и непреходящие святость, единство и соборность Православной Церкви (то есть положение ортодоксального Символа веры), которая, дескать, станет таковой только в будущем, когда народ-теург (ведомый духовными предводителями от почвенничества) количественно и качественно доведет свою «соборность» до «всесветной» кондиции, а именно, когда воссоединяться все ныне разрозненные сословия и классы, в частности, когда уврачуется «великая схизма» простого народа и интеллигенции, а также – старообрядческий раскол («я не розню от народа (как истинной церкви грядущего. – А.Б.) 12 мильонов раскольников» (Достоевский Ф. Записная тетрадь 1876-1877гг. / Д.,XXIV,191)). Именно это мифическое социал-христианство Достоевского в скором времени породит «церковь третьего завета» радикальных гностиков «нового религиозного сознания» и еще более «всесветные» проекты отечественной софиологии. Потому что уже у Достоевского, повторим, Церкви Христовой как таковой был брошен скрытый вызов тектонической реформации на уровне самого вероучения.
Так, если в Христианстве, чтобы спасаться, не нужно дожидаться, когда другие начнут это делать, но «всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф 19:29), то в гностической «экклезиологии» почвенничества, наоборот, всякий кто сделает это во имя Христово, согрешит против своего народа, потому что он здесь вместо Божества.
«Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин 15:18-19). Тогда как в космогонии почвенничества описанная в Евангелии оппозиция Церкви и мира является лишь характеристикой «переходного этапа» всемирной истории, которая должна быть «снята» в будущем «единстве» этих «противоположностей», по гностическим «законам диалектического развития».
Но каким образом может быть снята непреходящая, по слову Божиему, до скончания веков оппозиция греха и святости, вражда падшего естества против Бога, борьба мира («града земного») и Церкви («града Божьего»)? – Только путем религиозного переживая самого греха, мнимого (солипсического) освящения мира, патологического называния вещей противоположными именами: человеческого – божественным, антихристианского – христианским, душевно-экзальтированного (романтического) – духовно-благодатным и, в частности, «народа» (этноса) – «церковью».
Александр Буздалов
