Патологический язык массовой науки

Споры и разговоры о вакцинах естественно обращают нас к тому языку, на котором эти разговоры сейчас ведутся.

Скажем для начала, с чем мы спорим.

Я оспариваю следующие утверждения:

• язык современной науки является точным,
• говорит о вещах, каковы они есть на самом деле,
• это человеческий язык, то есть подходящий для разговора людей о делах человеческих.

Всевластие науки и ее языка

Сегодня трудно отделаться от мысли, что судьба мира находится в руках медиков, биохимиков, которые разрабатывают лекарства и вакцины от коронавируса. Их работа всюду видна, она заметна в речи духовенства, на православных сайтах, и не каких-то обмирщенных, а самых антимодернистских.

Биотехнологи, кажется, ближе всех стоят к природе вещей. Ведь вакцина это то, что «сделали» ученые. Уже по одному этому вакцина – дело строго научное и в нем лучше всего разбираются ученые вообще, а в самой высшей степени – создатели вакцин.

Люди без медицинского образования и нисколько не вирусологи пытаются на свой страх и риск разобраться в текстах патентов на вакцину, в объяснениях создателей этих вакцин.

Вот возьмите сайт «Благодатный огонь». Это православный сайт консервативного направления. В прежние времена редакция обратилась бы к какому-нибудь священнику с медицинским образованием или к независимому специалисту. Но сейчас пошли дела серьезные, и сайт «Благодатный огонь» публикует ответ директора Центра им. Гамалеи Гинцбурга.

Я уже комментировал этот ответ и буду снова к нему обращаться, уж очень он краток и показателен.

Итак, у нас есть творцы жизни и ее защитники, гиганты промышленной российской биотехнологии. А мы, православные, можем только преклоняться и смиренно просить, чтобы нас допустили к некоторым тайнам мироздания.

Поэтому, как мы видим, исключается сама мысль о том, что заинтересованная сторона – Центр Гамалеи – может дать неточный, неполный или неверный ответ о вакцине. Ну как же, они же ученые…

Молчание православных

Ученые действуют, объясняют. А собственно православного ответа на коронавирус все еще нет. Вот уже год как ничего не сказано. Православные говорят и думают только том, как бороться с пандемией.

Торжествует технический, деловой подход: как защититься, как лечиться. И этот подход успокаивает. Он усыпляет даже самих ученых, не позволяет им вникнуть в природу коронавируса, признать, что она пока не настолько изучена, чтобы сразу с ней «бороться». Этот же деловой подход не позволяет православным вникнуть в нравственную и духовную природу происходящего. «Надо не думать, а действовать».

Вместе с учеными православные не допускают мысль о том, что ничего сделать нельзя. А ведь смотришь на ситуацию, и приходит в голову очевидное: природа, созданная Богом, идет своим путем: рождается, страдает, умирает. Так шла когда-то черная смерть – чума, и даже в безнадежной книге Альбера Камю она имела свое начало и конец.

Эпидемия коронавируса – это наказание, бедствие, которое должно вести человечество к покаянию и исправлению путей человеческих. Церковь должна найти слова утешения, трезвящие, а не усыпляющие слова.

У православных нет ответа, потому что в душе они такие же активисты и мироустроители, как и уважаемые ими ученые.

Язык ученых неточный, поверхностный и патологический

Итак, считается, что за истиной надо идти к ученым, тем более что научный язык точен и прямо говорит о сути вещей. Научный язык может быть назван высшей степенью развития языка. И вот этот язык говорит нам о природе человека.

Во всех этих предрассудках приходится усомниться, а усомнившись, полностью не согласиться с ними.

Надо признать, что язык науки и технологии походит наилучшим образом для речи о мнимом мироустроении и мироулучшении. Человек будто бы наводит порядок в неустроенном мире. Вот для этого язык науки годится, то есть для описания такого положения, которого на самом деле нет.

Во-вторых, язык науки описывает неверное в корне представление человека о себе. Точно так же неверно представляют себе человека православные модернисты. Язык современной науки и язык модернизма не могут описать человека, потому излагают миф о самовластном человеке.

Антитеоретизм

Язык современной науки (и гуманитарной тоже) не излагает правильные понятия, он их искажает и осмеивает. Это вообще не язык теории. Всякое умозрение он переводит в воспроизводимый опыт: в то, что можно «сделать».

Наука не рассуждает о природе человека, и поэтому намеренно слепа в делах человеческих. Отсюда все эти фокусы из ответа Гинцбурга на сайте «Благодатный огонь», где человеческое становится нечеловеческим, а служение человеку требует убийства человека, и не одного.

Язык науки – нечеловеческий язык

Язык науки в весьма существенном смысле нечеловеческий. Таким был уже язык Тихо Браге и Джордано Бруно. Они хотели рассуждать божественным образом, как творцы, а не рабы, деятели, а не мечтатели. Но получается не божественная речь, а просто нечеловеческая.

Они отказываются от своей старой человечности, и делают это по сей день. Как видно из ответа Гинцбурга на «Благодатном огне», они отказывают в человечности материалу, с которым работают: живым человеческим клеткам. На выходе, в фармацевтике, тоже получается нечто нечеловеческое, спасительное (в светском смысле), то есть социальный сатанизм.

Нечеловеческое рассуждение оказывается очень полезным для развития науки. Ученые выработали свой нечеловеческий язык, который служит их нечеловеческим целям и средствам. Как только мы перестаем рассуждать о том, что такое человеческое, что такое убийство, что такое жизнь и что такое смерть, нам все становится по плечу, любые свершения и преступления.

Сидит такая «гамалея» и не думает, что имеет дело с жизнью по существу. В техническом смысле они отличают клетку от не клетки, а вот, что такое жизнь, они не знают и не задумываются.

Когда директор Гинцбург стал рассуждать о человеческом и нечеловеческом, то превысил свои полномочия. Он не должен был судить о морали. Сверхчеловек не должен судить о том, что человеческое, а что не человеческое.

Язык замкнутый

Далее обращает на себя внимание то, что язык науки замкнут. В него не проникает ничего человеческого: ни общие понятия, ни мораль, ни обычай.

Ученый защищен от мира людей своим технически совершенным языком, и это тоже позволяет ему еще эффективнее думать о своей науке. Отсюда великие достижения науки, но очень слабое понимание ученым того, что он собственно творит.

Без совести, скажем так, ученый и в своей науке не будет прав. Если он закрыт для суда Божия, то принесет человечеству не спасение, а страдания.

Язык неточный

Язык науки также неточен в очень важном отношении. То есть технически он точный, но по-человечески очень неточный. Этим он обманывает людей, так как он, с одной стороны, точный, а с другой – нет.

Технически точен он в том смысле, что это терминология. Люди сговорились, как и о чем говорить. Они также договорились, о чем не говорить.

А человечески неточный он оттого, что это вообще не человеческий язык.

Почему же он неточный?

1. О человеческих делах люди должны говорить на человеческом языке, на обычном и всем понятном языке;
2. язык науки не теоретический, то есть не говорит о природе вещей;
3. это язык аморальный, безнравственная коммуникация, исключающая вопросы морали из обсуждения. А это в свою очередь аморально.

Языку медицинских патентов и ответов Центра Гамалеи недоступна ни одна точность: ни точность обычая, ни метафизическая, ни моральная. Язык науки не говорит ни об одной стороне действительности, которая важна для человека. На нем нельзя сказать, ни что такое человек, ни что такое добро и зло.

Поэтому такой научный текст нельзя перевести на человеческий язык.

Язык науки – принципиально неполный

В своем описании научный язык упускает самые существенные стороны реальности: что человек живет в устроенном мире, где господствует не человек, а Промысел Божий, что человек не творец и не сотворец этого мира. Наука предлагает самое полное описание мира без Бога, то есть мира принципиально неполного.

Уход от преследования

Итак, язык науки упускает все человеческое, описывает его неточно и неполно. Это очень удобно для преступлений и последующего ухода от преследования. Именно для этого им пользуются медики, политики и православные модернисты.

Никто, скажем в общем, не может перенести ужаса коллективизации, Освенцима и ГУЛАГа. Человек не может выносить правду, и вынужден прикрываться от нее своей речью, терминологией «Циклона-Б» и клеточной линии HEK-239.

Человеческий язык непрерывно напоминал бы о человеческом, о том, что преступно и недопустимо, что спасение не происходит от человека. Все преступления социальных сатанистов начинаются с нового языка, который намеренно не говорит о важных областях человеческого. «Лес рубят, щепки летят» и т.п.

Задавая вопрос: «Есть ли в вакцине человеческий материал?» – хотят чисто словесно отделить вакцину от способа ее производства.

Вот вам пример: показывают фото. На фото – баночки с вакциной и подпись, что в вакцине нет человеческого материала. Из бесстыдного пояснения под фото обнаруживается, что человеческие клетки только что в этой вакцине были. И если бы кто-то сфотографировал не баночки, а лабораторию, где разрабатывают вакцину, то уже не мог бы сказать, что тут нет человеческого материала.

В вакцине нет человеческих клеток, но не потому что их никогда там не было. Их там нет, потому что эти живые клетки все до одной уничтожили. В этом открыто признаются ученые и их православные почитатели. Это все равно, как если бы преступник уверял, что тщательно стер все свои отпечатки пальцев, и поэтому не был на месте преступления.

Происходит столкновение с модернизмом

Что же получается, когда модернисты и аморалисты – например, протоиереи Вогулкин с Урала или Максим Первозванский – сталкиваются с нечеловеческим языком и человечески важными обстоятельствами: убийством, людоедством, смертью, эпидемией и катастрофой? Они автоматически реагируют кощунством и аморализмом. У них больше ничего нет. Они не могут не кощунствовать, к этому их понуждает язык и обстоятельства речи.

Модернист не может употреблять разумную речь, потому что вообще никогда ей не пользуется. Они могут морализировать только на техническом языке науки, но ведь это язык принципиально аморальный. Вот у протоиереев Вогулкина и Первозванского и получается, что бедная девочка, на которой и из которой сделали вакцину, герой и благодетельница человечества. Ей можно памятник поставить, так как от ее смерти произошла большая польза.

Модернисты говорят о преступлении языком морали, о недолжном – языком долженствования. И только поэтому их сатанизм виден гораздо яснее, чем собственно у директора Гинцбурга.

Антимодернисты и язык науки

Мы отличаемся от модернистов тем, что вера не позволяет нам кощунствовать и совесть не дает нам выносить аморальные суждения. Но, признаемся, мы тоже верим в точность научного языка.

Наши соображения понятны: мы все время говорим об эпидемии на медицинском языке, и вдруг произносим нечто неточное с точки зрения биотехнологий. Нехорошо.

И как же нам быть? Перед нами нечеловек (то есть тот, кто мыслит о себе не по-человечески) рассуждает нечеловеческим образом. Мы оцениваем постоянство, законченность, логичность, закрытость его языка. В эту речь не может проникнуть ничто человеческое. Если ты вступил в диалог с ученым, то не можешь говорить неточно, то есть по-человечески.

То есть можешь, конечно. Ты можешь говорить правду и директору Гамалеи, и следователю ГПУ, но только если ты ни в чем не замешан.

А ты замешан, ведь ты тоже не смотришь на эпидемию как на Божию кару и суд. Вместе с учеными ты смотришь на эпидемию как на техническую погрешность, которую можно исправить.

Вот почему мы используем этот язык и не можем на нем сказать ничего морального. Или все-таки можем?

Каким должно быть точное рассуждение?

Скажем со всей определенностью, что выход есть. Человеческий язык технически неточен, он не терминологичен. Но зато у человека есть возможность научиться искусству понимать речь. Мы называем это «искусством чтения». Толкование и рассуждение дают нам извлечь из неточного языка моральную и метафизическую точность.

Вернемся к языку института Гамалеи. На своем нечеловеческом языке «Гамалея» описывает сырую реальность своей лабораторной работы. Значит, мы все-таки можем понять, в чем тут обман и как обстоят дела в действительности.

Но мы не можем это сделать без рассуждения. Чтобы извлечь эту человеческую и понятную человеку суть, нужно рассуждение юридическое по своему типу. Нужен просто суд, который будет точно судить о неточном, по-человечески о нечеловеческом, морально об аморальном.

Так вот какая точность нам нужна: юридическая, то есть имеющая дело с общими понятиями, моралью и обычаем.

Как же судит судья, а каждый из нас судья, когда рассуждает? Он судит с точки зрения здравого смысла, а в здравом смысле скрыты суждения по разуму, совести и обычаю.

Мы должны судить о вещах по их естеству, отличать человека от барана, жизнь от смерти. Судья выясняет, какова природа события. Поэтому, например, в уголовном суде не обходится без разговора о природе вещей, о жизни и смерти.

Здравый ум не станет допускать волшебного превращения человеческого в нечеловеческое, а суд сочтет разговоры об этом воспрепятствованием правосудию.

Тогда кража останется кражей, хотя бы преступник, например, обменял украденные деньги на другие купюры. Бумажки у тебя другие на руках, а суть та же.

Нужна также моральная точность, а она совсем другого рода, нежели казуистика или математическая точность.

Наконец, судья следует обычаю: об этом вообще забыли применительно к вакцине. Все приняли, что это обычное явление. А ведь надо понимать, насколько новым, неполным и непроверенным является наше знание о вирусах и о вакцинах.

Наше сложное рассуждение позволяет человеку выносить суд над неточностью и нечеловечностью языка.

Такое юридическое постановление человек выносит в душе перед Лицем Божиим. И если твой суд неверен, то не удастся переложить ответственность за это на институт им. Гамалеи и совершенный в своей нечеловечности научный ум и язык.

Роман Вершилло