Поэзия и ложь модернизма

Некоторое время назад мы говорили о библеисте А. Десницком. Он утверждает, что, в отличие от “науки”, Библия написана поэтическим языком, и поэтому нельзя применять научные критерии к истине Божественного Откровения.

Десницкий пишет: Может быть, нам стоит признать, что первые главы книги Бытия описывают “детство человечества” не языком современных учебников, а языком поэтических сказаний, на которых только и говорили о таких вещах тысячелетия тому назад? Это не значит, что все эти сказания – выдумка, они просто устроены несколько иначе, чем наши учебники.

В этих словах содержатся сразу два ложных воззрения: во-первых, учение о “двух истинах” – научной и религиозной, а во-вторых, общепринятое в модернизме и постмодернизме учение о поэтической, мифологической и вообще иносказательной природе Откровения. В этом сходятся буквально все направления модернизма, поскольку все они стремятся так или иначе заново “околдовать” мир, сделать его тотально “чудесным” как некогда во времена язычества. Или, говоря словами гимна мифотворцев: “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”…

Это учение было нами рассмотрено на примере книги о. Владимира Цветкова “Беседы о православном мировоззрении”. Там мы встречали такие откровения о мифологическом мышлении, когда миф понимается не как сказка или сказание о чем-то не существующем, а именно как личное отношение к реальности этого мира, к собственной реальности. Если Святые отцы отличали символы и образы от реальности, утверждая, что они лишь по имени сходны с духовными первообразами, то для о. В. Цветкова миф равен реальности: Символическое, мифическое мышление — это не значит иллюзорное, фантастическое.

Аналогичным образом веру в Откровение подрывает и митр. Каллистос (Уар), который пишет: До каких пор, к примеру, мы можем далее оставлять открытым вопрос толкования первых глав книги Бытия как истории и как мифа (конечно, мифы могут быть правдивыми, но их правда действительно совершенно отличается от буквальной истории). Если даже многие православные христиане продолжают почитать 1-2 главы книги Бытия, как буквальную историю, Православная Церковь не обязывает к этому.

Хотя тон митр. Каллистоса (Уара) как будто примирительный, принятие его учения означало бы возврат к языческой теологии. По изложению блж. Августина, теоретик древнеримского язычества Варрон выделял три рода теологии: мифическую, физическую и гражданскую. Мифическая теология употреблялась по преимуществу поэтами, и в этом роде теологии было многое измышлено противное достоинству и природе бессмертных “богов”. Физическая теология – это то, как учат о “богах” философы, а гражданская – это правила совершения общественных языческих ритуалов. Варрон считал, что истинно учат лишь философы, но не поэты, и это давало основание блж. Августину разоблачить всю ложность и лицемерие язычества. Ведь поэты, философы и жрецы говорили, молились и высмеивали одних и тех же богов, а не различных. И языческая религия включала в себя не одно философское учение, но и нечестивые басни.

Именно то же предлагают и модернисты. Так, А.И. Осипов признает, что между Священным Писанием и истиной нет ничего общего. Он пишет: Хотя в Священном Писании и у святых отцов находим немало выражений о Боге наказывающем и милующем, все они носят исключительно педагогический характер. То есть, хотя в Писании прямо сказано, что Бог есть Любовь, что Бог есть Судия, что Бог судит и милует, на самом деле, по учению модернизма, эти утверждения сообщают полезную ложь. Иными словами, модернизм, как и язычество, признает, что в Писании говорится одно, а понимать это следует точно наоборот. Сказано, что Бог судит, а читать надо как “не судит”. Сказано, что мир сотворен в семь дней, а читать надо: “от 11 до 15 миллиардов лет”.

И как в язычестве, модернисты не хотят просто осудить Писание как ложное и несоответствующее истине учение. О нет, они намерены делать вид, что религиозно чтут Писание, как произведение художественной литературы.

Святые отцы противопоставляли Христианское учение, излагающее истину ясно, без прикрытия и во всеуслышание – языческим мифам, о которых язычники утверждали, что в них под нечестивыми образами скрывается высокое религиозное содержание. По словам св. прав. Иоанна Кронштадтского: Все Священное Писание боговдохновенно есть, как говорит Апостол, значит – истинно, и в нем нет вымышленных лиц, басней и сказок, хотя есть притча, а не собственное сказание, где всякий видит, что речь идет приточная. Все Слово Божие есть единая истина, целостная, нераздельная, и если ты признаешь за ложь одно какое-нибудь сказание, изречение, слово, ты погрешишь против истины всего Священного Писания, а первоначальная истина его есть Сам Бог.

Для модернизма же – Библия есть произведение художественной литературы, пусть и самое величайшее и наполненное глубочайшим смыслом. Они как бы хотят похвалить и возвысить Библию, поставив ее в один ряд с “Илиадой”, или “Божественной комедией”, или даже выше них.

Сравнение Библии с поэзией не отталкивает модернистов еще и потому, что модернизм в прямом смысле слова обожествляет искусство, человеческое творчество вообще. На этом пути их не отталкивает ни аморализм, ни нечестие “поэзии”. О. Иоанн (Экономцев), допустим, учит, что творчество может быть лишь результатом “синергии” со Всевышним Творцом. Истинное творение всегда от Бога, даже если сам автор не сознает этого и даже если мы порою находим его соблазнительным и нечестивым.

Разумеется, с точки зрения собственно религиозной сравнение Библии с “Гамлетом”, “Тихим Доном” или стихами Фета является кощунством. Ведь в таком случае, чем эти произведения не “священное писание”? Они также излагают поэтическим образным языком глубокие истины о человеке, об истории, о народе, о смысле жизни.

Конечно, правда “Гамлета” – это не научная истина Периодической системы Менделеева. Более того, с фактической стороны история Гамлета – это выдумка от начала до конца, хотя и довольно древняя, почерпнутая Шекспиром из легенд. Однако эта фундаментальная лживость литературы компенсируется ее глубоким иносказательным смыслом и действием “катарсиса”.

В этом ключе следует понимать и приведенные выше слова “библеиста” Десницкого. Он говорит, что Библия излагает некие высокие, и даже спасительные, истины, но с фактической стороны Священное Писание, по учению модернизма, ложно.

От нашего внимания не укрылось, что Десницкий говорит лишь о поэтическом языке Библии, а не о том, что Библия есть миф. Однако миф от не-мифа отличается не тем, каким языком он изложен. Лукреций излагал в I в. до р. Х. свою философию атеизма в терминах мифологии. Это никого не вводило в заблуждение: все равно это не миф, а ложное философское учение. Верно и обратное: можно и ложь изложить языком науки.

Целью таких осторожных выражений Десницкого является смешение мифа и Откровения так, чтобы сохранить и то и другое в одном общем языческом миропонимании. В результате поэтический язык и мифическое мышление начинают служить оправданием и собственного модернистского мифопоэтического творчества.

Модернисты усматривают поэзию и миф в Писании, и в ответ сами ожидают от Церкви признания легитимными своих мифов. Достаточно напомнить о чисто мифологических построениях В.С. Соловьева и о. С. Булгакова с участием “Софии”. В наше время известный о. Георгий Кочетков прибегает в своих сочинениях к мифу об “андрогине”.

Мифологизация Библии имеет и обратную сторону: объявление Христианства мифом позволяет реформаторам по своему усмотрению “демифологизировать” Писание. Тот же о. Г. Кочетков провозглашает целью демифологизации: Выявить для современного человека дух и смысл мифологизированных, а подчас и мифологически-неправдоподобных, сказочных и легендарных форм библейского, догматического, литургического, синаксарного и им подобного традиционного христианского сознания.

О. Г. Кочетков говорит о Писании Нового Завета: Рассказы о Рождестве, Крещении, Искушении, Преображении, Хождении по водам, о Входе в Иерусалим, Страстях, Воскресении и Вознесении Христа… говорят не просто о Человечестве Иисуса, но и о божественной силе и славе Христа, и поэтому все они всегда мифологизированы (выд. нами.- Ред.).

Итак, поэтическая “магия” модернизма позволяет лжеучителям по своему усмотрению мифологизировать и демифологизировать религию, науку и искусство. Внутри этого “чудесного” мировоззрения можно и верить в Писание и прямо его опровергать.

Впрочем, если Десницкий или другие модернисты полагают, что дарвиновская теория происхождения видов изложена не мифологическим, а научным языком, они просто не знают, о чем говорят.

Как известно, теория эволюции действительно впервые была изложена Дарвином, но не Чарльзом, а его дедом Эразмом Дарвином (1731-1802). Этот атеист еще в конце XVIII в. изложил теорию эволюции поэтически мифологическим языком, опасаясь преследований и осуждения за свой атеизм со стороны английского общественного мнения, что ему, кстати, не удалось.

В своей поэме “Храм Природы” Дарвин осуществляет последовательное ниспровержение Библейского повествования о творении, сначала приравнивая Библейское откровение к языческим мифам о сотворении мира, а затем заменяя и то и другое псевдонаучным рассказом об эволюции. Уже у Э. Дарвина органическая жизнь рождается в волнах первобытного Океана, развивается во все более и более сложные формы, пока, наконец, из зачатков форм и чувств не возникает Властитель-человек, творящий бога по своему подобию.

Одновременно с Э. Дарвином поэтический миф об “эволюции” живых существ за счет присущей им внутренней жизненной силы возникает и в среде натурфилософов. Источником этого мифа было атеистическое учение о том, природа должна рассматриваться в соответствии с ее внутренними имманентными законами. Шеллинг писал: Действительность природы проистекает из нее самой – она есть свое собственное произведение. Природа есть целое, которое организовано из себя самого и собою.

Лишь спустя полвека свое учение о том, что одно случайно происходит из другого, излагает Чарльз Дарвин, но опять же не языком философии или биологии. Нет, Дарвин прибегает к иносказанию.

Как подмечает Э. Фогелен, теория Ч. Дарвина была сознательно оформлена в терминах либерализма. Дарвин пишет в “Происхождении видов: Я назвал принцип, когда сохраняются небольшие полезные изменения, принципом “естественного отбора” в отличие от отбора, осуществляемого человеком при выведении новых пород. Однако выражение Герберта Спенсера “выживание сильнейших” гораздо более точно и удобно выражает мою мысль. Таким образом, учение об эволюции изначально содержит в себе не биологический, а социальный элемент. И отсюда следует, что нацизм и “социал-дарвинизм” – не позднейшее изобретение или искажение учения Дарвина, а самая его суть.

Помимо метафорического иносказания, когда к биологической теории привлекается терминология либерализма, дарвинизм является мифом в своей объясняющей части, которая формулируется так: Случайно происходит целесообразный отбор особей с полезными признаками. То есть Дарвин кладет в основание науки случайность, то есть как раз отсутствие основания (принципа). А между тем это все равно, что положить в основание какой-либо науки безумие. Это, впрочем, сделал “тоже ученый” Зигмунд Фрейд.

Но этого мало: дарвинизм предлагает поверить в сущую небылицу о том, что случайно происходит целесообразный процесс, который еще и увенчивается положительным результатом в виде лестницы существ, выстроенных по ранжиру от примитивных до высокоорганизованных. С этой стороны, дарвинизм – это, если угодно, кощунственная сказка о том, что порядок вырастает из хаоса. Эволюционисты, говоря словами св. Григория Нисского, борются с самим законом естества, говоря, что от одного происходит другое.

Итак, дарвинизм есть абсурдное учение, миф, который невозможно изложить прямым текстом. Многие поколения ученых безуспешно пытались изложить теорию эволюции научно, пока, наконец, не отчаялись. Приведу в пример Заявление Межакадемического Совета (IAP) о преподавании эволюции, которое содержит лишь догматические утверждения о том, что эволюция происходит, но как – непонятно.

Не всякая наука является мифом, конечно. Ни математика, ни химия, ни лингвистика, ни литературоведение, ни генетика мифом не являются и обычно не используют мифологический язык для изложения, поскольку это попросту не нужно. В модернизме даже эти границы всячески разрушаются, например, о.П. Флоренским, который безграмотно пытался сделать это даже в математике.

Именование Христианства “мифом” или “поэзией” скрывает не только атеизм, но и попытку подорвать Христианство изнутри. Признав, что Библия есть поэзия, модернист не уходит из Церкви, а продолжает делиться этой “освобождающей” мыслью с другими.

Если Библия – это сказка, и античный миф тоже лживая сказка, в которой есть намек, то это открывает для модернистов широкое поле для сравнения, слияния и разделения Христианства и язычества. Это хорошо видно на примере мага “Серебряного века” Вячеслава Иванова, который в языческий период своего творчества подчеркивал “христианские черты” античных бесовских мистерий, а в “христианский” период – языческие черты, якобы, содержащиеся в Христианстве.

Понятно, что в том и другом случае результат один и тот же. Если сопоставлять Христианство с мировой литературой или языческим мифотворчеством, то оно всегда будет проигрывать, растворяясь в них.

Знакомство с мифом – научным, поэтическим или поэтическим – не расширяет нашего кругозора. Миф не только не добавляет ничего к нашим знаниям о Боге, о мире и о нас самих, но отнимает знания и лишает ума.

Поэтому у Библии есть общее с наукой – это то, где наука учит истинно и правильно. С мифами же у Библии нет вообще ничего общего.

Как и у модернизма с Православием.

Роман Вершилло