Трагическая подмена. Православная Вера и кантовско-гегелевский идеал Русской литературы второй половины ХIХ – ХХ века
Выступление на XX Всероссийской научно-практической конференции “Филология и школа”: наследие русской словесности и проблема идеала. 23 ноября 2010 г.
Протоиерей Владимир Переслегин
Я, свет, пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме.
Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света.
Ин. 12:36,46
Проблема идеала, вера в идеал… Откуда она?
Идеал есть недостижимая цель, идеал есть то, чего нет в реальной действительности. Согласно Эммануилу Канту, идеал рождается в голове конкретного человека – и этим отличается от Платоновской идеи. Идеал немецкой классической философии – “поведение божественного в нас” Канта – хорошо понятен современному человеку, с легкостью произносящему: “Бог у меня в душе”.
Но Свет, который проповедует Церковь, не является идеалом, а Существующей в действительности Личностью Бога.
Аз есмь Свет миру. Аз есмь Путь и Истина и Живот.
Аз есмь – глаголет Господь. Бог есть совершеннейшая Сущность, Тот, Кто есть.
Надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть, и ищущим Его воздает, – учит устами Апостола Павла Святая Церковь (Евр. 11:6). Вера же есть уверенность в невидимом (Евр11:1). Веровать в Бога – значит иметь живую уверенность в Его бытии, свойствах и действиях и всем сердцем принимать откровенное слово Его о спасении рода человеческого (Православный Катехизис. Часть первая. О вере).
Вера Пушкина была соответствующей этому Православному Исповеданию религиозной верой “во области заочны”. Великому поэту в голову не приходило вторгаться в эти области или спасать кого-то своей поэзией и прозой. И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал. Пробуждение добрых чувств. Призыв милости к падшим. Чем не высокая цель в искусстве? Или: Цель поэзии – сама поэзия, – написал он в другой раз (письмо Вяземскому). В этом он созвучен Моцарту, считавшим задачей своей музыки “просто” доставлять удовольствие слушателю. Какая благородная простота, смирение, человеколюбие и высокий аристократизм слышатся в этих “скромных”, вполне “земных” задачах великих гениев искусства, никогда не мысливших о себе как о духовных вождях и спасителях заблудших душ, как о поводырях и учителях человечества.
Идеал Канта есть имманентное человеку представление о трансцендентном, внутренняя цель, представление об итоговом совершенстве, недостижимом или достижимом лишь в бесконечности. И только в художественном творении гения искусства этот недостижимый идеал может быть созерцаем в своей завершенности.
Идеал Гегеля есть вечное, никогда не завершаемое обновление духовной культуры человечества, происходящее через выявление противоречия в наличной стадии знания и нравственности и разрешение этого противоречия – в рождении новой стадии.
Немецкий идеализм перенес на почву русской критики Белинский.
В статье “Очерки Бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе). Сочинение Ф. Глинки, автора “Писем русского офицера” Москва, 1839″ Белинский пишет:
Но как основание и сущность всякого явления заключаются в идее, выражаемой им, то самое выражение (факт) не может быть понятно, когда рассматривается само по себе, вне скрывающейся в нем мысли. Критика есть сознание общих законов частного явления, рассматриваемого ею: следовательно, идеи, как первообразы вечных и переходящих законов разума, должны быть ее главным и исключительным предметом, а само явление (факт) должно служить ей только средством для приложения общих законов к частному явлению (Здесь и далее выделено мною. – прот. В. П.).
Но, в отличие даже от Платона, Белинский мыслит “об идеях” совершенно атеистически.
Все, что не имеет причины в самом себе и является из какого-то чуждого ему вне, а не изнутри самого себя,– все такое лишено разумности, а следовательно, и характера священности.
Всякая разумность священна, то есть имеет свою мистическую, таинственную сторону, и причина этой таинственности скрывается опять в близости к источнику всего сущего, к божественной идее, первоначально осуществляющейся во всеобщей родовой материи, в сущном (субстанциальном) начале. Какая глубина мысли и какая поэзия в русском выражении “мать сыра земля”! В самом деле, она мать нам, наша родная мать, ибо она есть первоначальная, первосущная форма духа, хранительница всех сил, всей сущности (субстанции) творящей природы!
Атеизм и прямой материализм Белинского закамуфлирован при этом “верой” в несуществующий в действительности объект – идеал.
И однако, этот мессианский материализм произвел неизгладимое впечатление на русскую читающую публику, на русскую словесность и школу. Достаточно сказать, что любой из нас проходил Пушкина, Гоголя и Лермонтова по Белинскому. И это осталось с нами!
Идеальным объектом был для Белинского и народ и общество и человек и природа. Народ есть личность, как отдельный человек,- пишет он в указанной статье.
И дает вслед за тем, цитируя русского боевого офицера, реальную картину жизни.
Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветный клич войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции: “Водку привезли: кто хочет, ребята! ступай к чарке!” Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: “Спасибо за честь! не к тому изготовились: не такой завтра день!” И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: “Мать пресвятая Богородица! помоги постоять нам за землю свою!
Здесь нет “идеала”, а есть Святая вера в Реальность.
Но, проявляя воистину чудеса словесной и мысленной эквилибристики, чтобы доказать читающей публике, образованному обществу: эти люди жили идеалами, эти “явления духа” были ничем иным как “проявлением общего в частном”, “священным созерцанием душой своей таинственной сущности”, критик пишет:
Если бы в книге г. Глинки не было ни одного из тех достоинств, о которых будем еще говорить ниже, то за один этот факт, передаваемый ею во всеобщую известность, она достойна названия народной книги. Никогда явления духа не бывают так мистически поразительны, никогда они не производят в душе такого живого, ясного и трепетно священного созерцания своей таинственной сущности, как открываясь чрез эти массы самого низшего народа, лишенного всякого умственного развития, загрубелого от низких нужд и тяжелых работ жизни.
Вот работа ума идеалиста.
Великий подвиг душ этих весьма развитых, высокого ума людей, подвиг их веры, принадлежащей преимущественно сердцу, хотя и начинающемуся в мыслях, как явствует из Православного Катехизиса, подвиг людей, вооруженных прежде всего мыслью о христианской кончине живота своего, мыслью, плодом которой и сделалось соответствующее ей глубокое сердечное расположение, выражавшееся в нежелании и думать о земном “утешении” перед верной смертью – этих то людей и объявляет первый русский идеалист “массами самого низшего народа, лишенного всякого умственного развития”. И далее – вменяет им никогда не существовавший в их высоких умах пошлый идеализм “созерцания душой своей таинственной сущности”.
То же можно сказать о фантастической работе мысли Белинского по переквалификации и холодного негодяя Печорина и симпатичного путаника (“мой неисправленный чудак”) Онегина в единый, несуществующий в действительности идеальный тип “лишнего человека”, по выведению из реальной христианки Татьяны, всего лишь верной Заповеди Божией “не прелюбодействуй”, идеального, мифического типа “жертвы общества”.
Легко оброненное реалистом Пушкиным поэтическое “Татьяны милый идеал” перековывается совершенно не в пушкинском духе в недостижимый императив, предмет школьных сочинений в духе “Лучи света в царстве тьмы: Татьяна Ларина и Катерина Островского. Анализ и сравнение”. Превращается под пером самоутверждающегося на ткани романа критика-идеалиста в предмет предельного устремления мысли и деятельности, мысленный кумир. Но Пушкин был Христианин – и ничего такого не имел ввиду. Никогда в творчестве зрелого Пушкина отвлеченные мысленные конструкции не занимали то “свято место” веры в спасение души за гробом во Христе и через Церковь, которое, становясь пустым в душе интеллигента, отдается туману “веры в идеалы”.
Отвлеченный идеал “народа”, “вера в народ”. Вера в “светлое будущее”. Вера в трансцендентный, абсолютно недостижимый, но – по Канту – полезный идеал, в идеал как регулятивный признак в морали и нравственности, – заквасила русское общество. Огромное значение в этом имела русская литература, ставившая себе это в заслугу. В этом смысле напыщенное заявление Евгения Евтушенко “Поэт в России больше чем поэт” прекрасно иллюстрирует весь пафос разночинской литературы, справедливо опирающейся на тексты “неистового Виссариона” как на духовное обоснование поворота от реализма Пушкина, Лермонтова и Гоголя к “гражданственности”, “цели выспренней” и “идеалам”. Поворота, сослужившего России плохую службу.
Религиозная вера в идеальный общественный строй, вера в несуществующий в реальной действительности фантом, плод воображения, предмет гегелевских изысканий на пути “единства и борьбы противоположностей” сделалась общим местом русской критической мысли, сделалось, говоря современным языком, “мейнстримом”. Эта гностическая “вера” подрывала реально существовавший порядок, опиравшийся на неподвижную веру в невидимое: невидимую благодать в исторической Церкви, невидимую благодать на конкретном Помазаннике Божием.
Мы видим, что и сейчас авторы бестселлеров ставят перед своими “произведениями” религиозные задачи. Не пробуждать добрые чувства, как скромно делал Пушкин, но – проповедовать, сеять, взращивать духовную ниву на пути людей к Богу. Мы узнаем в этом “мессианском” порыве псевдоискусства (фильм “Остров”, романы Юлии Вознесенской, повести священника Александра Торика) ту же болезнь смешения задач религии и литературы, тот же самонадеянный синкретизм, которым недуговала русская словесность второй половины XIX – начала XX века, от Белинского до символистов. В основе этой веры в видимое, в продукт индукции собственного “я” лежал атеизм. По сути, гегелевский отвлеченный идеал ничем не отличается от веры современного обывателя что “у меня Бог в душе”.
Этой гностической вере в “очевидные” идеалы души старого русского идеалиста, вере, так сказать, Верховенского-старшего приведшей Россию к Верховенским-младшим, к Революции, а теперь – к массовой культуре – противостоит только и единственно вера в неочевидное. Вера в невидимое.
Памятниками этой веры являются наши предки, “своеручно” подписавшие Утвержденную грамоту Земского собора 1613 года, не содержащую ни слова об идеалах, но содержащую догматически точное исповедание веры в Святую Троицу гражданина Минина и князя Пожарского. Не в Россию, как у Тютчева. А в Святую Троицу. И кто же пойдет против сего Соборного постановления – Царь ли, Патриарх ли, и всяк человек, да проклянется таковой в сем веке и в будущем, отлучен бо будет он от Святыя Троицы.
Они не меньше Тютчева любили Россию. Но им не приходило в голову верить в нее, так как они видели ее перед собою. Вера есть уверенность в невидимом. Россию же, видимую ими, им достаточно было любить. И любить не так как Добролюбов – по Некрасову – “как женщину ты Родину любил”, не как Блок – “О Русь моя, жена моя!” Они не знали ничего ни о “русской душе”, ни о мифическом “народе-личности” Белинского. Они любили Русскую Землю – наличную Россию, своих ближних, свое отечество.
Памятником этой веры являются и сами “Очерки Бородинского сражения” Ф. Глинки, автора “Писем русского офицера” – те свободные от интерпретации немецкого идеализма свидетельства веры в Бога и любви к Родине, которые послужили источником для бессмертного “Бородина” Лермонтова!
Памятник этой веры оставил Святой Царь-Мученик Николай. Нет той жертвы, которую я не принес бы за горячо любимую мною матушку-Россию, – сказал Государь 2 марта 1917 года перед лицом изменников, движимых идеалом “Великой и Свободной России”, идеалом разночинцев-шестидесятников, а вослед им – и воспитанных ими – Гучкова, Родзянки и Рузского. Царь, видя кругом себя измену, трусость и обман, полагался не на призрачную, отдающую розовым идеализмом “веру в Россию”, но на волю Божию. При этом он продолжал верить конкретным людям, в том числе и предавшим его. Однако и через год, когда тотальное предательство любимых им подданных, его России, стало фактом, Царь не поколебался в вере. Его верой были не призраки-идеалы русского интеллигента, но ставшая непопулярной в России просвещенной и отвергнутая в России декадентской религиозная вера в Догматы Церкви. Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь на что надеяться, чего желать? А все-таки никто, как Бог! Да будет воля Его святая! – пишет он в Тобольске в годовщину Отречения и ставит на полях дневника Крест.
Интересно отметить, что взгляд Государя на изящную словесность практически совпадал со взглядом Пушкина. Царь относился к литературе очень трезво, так сказать, “потребительски”. (В наше время мы видим обратное явление: многие люди, считающие себя церковными, относятся к искусству как к средству спасения души и пути к Богу, зато весьма потребительски, “инструментально” относятся к Церкви). Но как раз это и только это дает художнику истинное величие. Это понимал “мещанин” Пушкин. Это понимал “ремесленник” Бах, скромно написавший “Страсти по Матфею” на заказ к Пасхе 1729 года. Лишь через сто лет их исполнил вновь Мендельсон. Но этого не приемлют “мещане во дворянстве”, дорвавшиеся до пера духовные нувориши, считающие себя солью земли как Чернышевский или современные “звезды” – деятели массовой культуры, вплоть до актеров кино, бардов и рок-музыкантов, считающих себя оракулами и сверхлюдьми, имеющими некое “эзотерическое посвящение”, призванными властвовать и поучать толпу профанов каждым своим междометием, плевком или чихом. В каком самообольщении находятся эти люди.
Благодаря тому, что Царь (как и Пушкин!) не учился в русской предреволюционной гимназии, в которой сравнения Онегина с Печориным по Белинскому сделались к концу века обязательными – он мог в юности с удовольствием играть на домашнем театре Онегина, не подозревая, что изображает “лишнего человека”.
В тяжких условиях заключения Царь ставил с детьми пьесу Чехова “Медведь”, играя сам и распределяя роли среди Августейших детей. Он считал Чехова “всего лишь” “комиком”, но есть ли большая награда для Чехова, чем этот выбор Царственных Страстотерпцев?
Когда скончался Толстой и вся интеллигентская Россия коленопреклоненно провожала в последний путь отлученного от Церкви властителя дум, Царь отозвался на его смерть простыми словами: Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования родные образы одной из славнейших годин русской жизни, правдиво называя Толстого не пророком, не “зеркалом русской революции” а “всего лишь” автором “Войны и мира”.
Чтобы быть христианской, литературе достаточно быть правдивой и нравственной. Проповедь идеала не вооружает, а разоружает ее. Так как эта непосильная сверхзадача, навязывая и диктуя художнику не художественные, но религиозные цели, в действительности не позволяет решить ни религиозных, ни художественных задач. Проповедуя вместо веры в Бога и Его Заповедей стремление к отвлеченному идеалу как к религиозному объекту, такая литература обманывает целые поколения.
Достаточно сравнить реалиста Твардовского с его правдивым Теркиным, реалиста Распутина с его правдивой Матерой – и идеалиста Солженицына с его натяжками и тенденциозностью в стремлении навязать читателю воображаемую, а не реальную Россию. Доходя в своей ненависти к колхозам и леспромхозам до оправдания их уничтожения вместе с их населением (“В Круге первом”), доходя до прямой апологии предательства и “взывая” таким образом “к жизни новой”, он идет твердой поступью идеалистов Белинского, Писарева и Добролюбова.
Будем же, дорогие братья и сестры, реалистами в творчестве и православными в Вере. Этого достаточно для того, чтобы Бог помиловал нашу Родину.
18 Responses
Прекрасное выступление, ценное тем, что подсказывает правильное отношение не только к русской, но и ко всей мировой культуре.
Помощи Божией отцу Владимиру во всех трудах.
Благодарю.
“Буди Господи милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя”
Помощи вам от Господа, дорогой о. Владимир!
Мало, что можно добавить к светлому слову о.Владимира, но о том, о чем с позволения сказать, мог «умолчать» священник из икономии, снисхождении к немощи мирянина, допустимо, полагаю сказать самому мирянину. Несколько слов об искусстве. Святые отцы учат, что душа питается от двух источников: 1)Духа Божия (Хлеба насущного – Слова, Причастия Святых Даров, Духа Святаго) 2)и телесного, иначе душевного. По второй причине от немощи нашей питаемся мы иногда и от мiра. И один из «хлебов мiра» – искусство. Говорю это, как имеющий высшее образование области изобразительного иск-ва и некогда практикующий. Зная сей материал изнутри, ответственно могу сказать, что каким бы оно (искусство) не было традиционным, все же питается оно от страстей. И начиная хотя бы даже с 18в., академические работы на библейские сюжеты лишь иллюстрируют начавшееся падение, достигшее своего апогея к концу 19в. И как бы ни был возвышен Бах в своих философско-интелектульных, порой даже математических хитросплетениях музыкальной ткани или Моцарт в изяществе линий, или Пушкин в точности литературных красок, все это обращено к чувствам, иначе говоря, к тонким страстям.
Господь говорит: (Матф.9:16)Никтоже бо приставляет приставления плата небелена ризе ветсе: возмет бо кончину свою от ризы, и горша дира будет.
И мы понимаем это как снисхождение к немощи нашей, однако также должны понимать, что снисхождение не есть норма. Говорю это потому, что сегодня мip так обильно привносится в Церковь, принося христианам дополнительные скорби. Недавний скандал с выставкой еще как-то встревожил клир, а новогодних елок – этих языческих атрибутов на солеях, по сути оскверняющих храмы, уже мало кто замечает. И если раньше их наряжали робко, то с каждым годом все наряднее, символизируя видимо, блестящими снаружи и пустыми внутри погремушками «расцветающее православие». И это лишь малое, что я упомянул… Широкой поступью сегодня тащат модернисты мip в храмы. Мы видим, что разрушают искусством хотя и грубым (рок, авангард и т.п.), но не только – есть уже и симфоническая музыка, проникающая в Церковь и кино и театральные постановки пока для детей, но долго ли…
Потому приведу слова Божественного Апостола: (Рим.8:8-9) Сущии же во плоти, Богу угодити не могут. Вы же несте во плоти, но в дусе, понеже дух Божии живет в вас. Аще же кто духа Христова не имать, сей несть егов.
Будем помнить об этом, братья и сестры.
о.Владимир, крепости Вам во Христе Иисусе Господе нашем, которому Слава и Держава со Безначальным Отцом и Святым Духом во веки веков. Аминь.
Мне кажется, что самое короткое и самое выразительное противопоставление идеала и веры – это восстание декабристов, повлекшее за собой не только крушение идеалов, но реальных судеб тысяч людей, и эпитафия Пушкина на могиле Николиньки Волконского. Когда Мария Николаевна Волконская уехала в Сибирь к мужу, её сын остался на попечении деда своего, генерала Раевского и вскоре умер. По просьбе Раевского Пушкин написал эпитафию: /В сиянье, в радостном покое,/У трона вечного Творца,/ С улыбкой он глядит в изгнание земное, /Благословляет мать и молит за отца./ Это четверостишье – гениальная формула, квинтэссенция Веры!То, что ребенок “молит за отца”, говорит о глубинном и однозначном понимании Пушкиным Веры и идеалов и подтверждает слова о.Владимира о Пушкине.
Благодарю Вас, глубокоуважаемая Татьяна! Вы сказали точно. Бунт 1825 года был восстанием идеалов на Веру. Господь помиловал Россию за ее верность Православию – по молитвам преподобного Серафима Саровского и Святителя Филарета Московского дал Государю Николаю Павловичу победить революцию. Но крушение идеалов не было крушением судеб – то были суды Божии! “Судьбы Господни истинны, оправданны вкупе” (Пс 18:10). Это было не крушение, но созидание. Судьбами Божиими Пушкин, рванувшийся в Петербург из Михайловского при известии о бунте, был остановлен. Конец 20-х и 30-е годы 19 века были временем высшего расцвета Русской культуры во всех областях. И временем внутреннего мира в Русском обществе. Об этом единогласно заявляют и святитель Игнатий Брянчанинов (в письмах Муравьеву-Карскому) и первые биографы Пушкина (Бартенев, Погодин, Шевырев). Неисповедимыми судьбами Божиими Николинька Раевский был взят на Небо, а Кондратий Рылеев, мать которого вымолила его во время детской болезни – казнен. А мог бы и он “молить за отца” в сияньи, но по упорству матери лишен этой благодати.
Да, Пушкин не был ни идеалистом, ни интеллигентом. Был религиозным русским барином. И великим поэтом. Царствие ему Небесное.
Дорогой Андрей! Ваш отклик требует особого комментария. Благодарю вас за высокую оценку моей заметки.
Однако, при рассуждении о духовном , душевном и телесном надо внести большую четкость и ясность.
Итак, чтобы спастись в этой юдоли скорбей, необходимо вкушать – во первых – пищу духовную. Это, прежде всего, личное исповедание Православной Веры, далее – личное хождение в Заповедях и поучение в Законе Господнем, личное покаяние в грехах, внутренняя молитва, посещение Богослужений, милостыня, пост, дела милосердия, наконец – принятие в себя Самого Царя Славы в Его Пречистых и Животворящих Тайнах… Все это предпринимает Христинин, чтобы угодить Богу и спасти душу для Вечной Жизни. Ничто не может быть поставлено рядом с этой главной и по сути – единственной целью нашей земной жизни.
Однако это не отменяет необходимости решения задач, по воле Божией ставимых перед нами жизнью в ее земном измерении. Это крест, который дан нам Богом, и который необходимо донести до гроба. А именно: кормить, воспитывать и обучать детей, любить свое земное Отечество, исполнять свой гражданский и профессиональный долг. Об этом забывают многие современные Христиане, думая “спрямить”, “срезать” путь на Небо, минуя эти земные обязанности, пенебрегая ими. От этого происходит нигилизм по отношению к истинной культуре, ментальное смешение искусства и псевдоискусства, науки и всевдонауки. Это катастрофа нашего времени. Происходит это от гордыни.
Христианин обязан отделять труды историка Карамзина от дилетанта Олега Платонова, филолога Винокура от лжефилолога Марра, ученых Николая Вавилова и Петра Капицу от Лысенко. Обязан отличать сам и учить этому своих детей. Различать “Медный Всадник” от “Флавиана”. Святой Иоанн Кронштадский служил и наслаждался Божественной Литургией в соборе, красоту которого он тонко чувствовал и отдавал честь ее создателю – зодчему Адриану Захарову. Это был взорванный богоборцами выдающийся памятник Русского Ампира – Андреевский собор в Кронштадте. А современные нигилисты считают себя “духовнее” Праведного Иоанна Кронштадского. Они высокомерно уничижают русское искусство 18 -19 века, как “упадок духа”…
Нет, я несогласен с Вами.
Нельзя ставить в один ряд такие явления, как наряженные разноцветными шариками елки в храмах и коринфские капители этих храмов, тоже изображающие растительность. Нельзя смешивать земное высокое с земным низким. Смешивая, Вы теряете градацию, теряете ориентир. И поэтому следующая стадия смешения – смешать земное с небесным, что и происходит в гнозисе.
Дай Вам Бог трезвости.
“Чувства добрые”, которые пробуждал своей лирой Пушкин – не тонкие страсти, а именно добрые чувства. Беречь честь смолоду – не тонкая страсть. Милость к падшим – не тонкая страсть. Отвращение к нечистоте совести – “жалок тот, в ком совесть нечиста” – не тонкая страсть, а воспитание чувств. Чувство ужаса перед убийством невинного ребенка – не тонкая страсть, а воспитание души. Настоящее искусство служит этим целям: воспитание чувств, объяснение чувств, передача чувств людям. То есть, помогает душе увидеть и осознать себя. Нельзя ни смешивать эти задачи с Религией, которая одна спасает душу для Вечности, ни отменять их – так как эти задачи актуальны и востребованы в нашем мире дикости, анархии и слепоты.
Простите меня о.Владимир, ибо грешен и не достоин писать то, о чем пишу, однако совершу еще одну, вероятно безуспешную попытку, добавить еще несколько слов в пояснение предыдущего поста. Благолепие православных храмов хотя и можно отнести к искусству, однако принципиальная разница в том, что благоустроители храма делают свою работу, чтобы угодить Богу, светское же искусство за редким исключением, угождает прежде человеку. Я не пытаюсь отрицать искусство, если оно уже в природе человека, однако останавливаю внимание на природе художественного творчества. По собственному выражению поэта – «пробуждение лирой добрых чувств», дело может и хорошее, однако категории добра и зла светские не суть категории Церковные. Серафим Саровский указывает на то, что не всякое доброе дело вменится во спасение, но только то, которое ради Христа делается. И чем не угодили Господу 5 девственниц, у которых был и до времени елей? Однако вернемся к Пушкину. Относительно стихотворения «Дар напрасный…», на отклик Святителя Филарета, Пушкин оправдывается, но как:
« В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.…»
Но вопрос даже в другом, – в стихотворении «Дар напрасный…» безысходность и уныние, которая случается и колеблет веру, но публикуется ли такое? Разве, полагаю на исповеди, а не констатируется в свет. У меня нет ни задачи, ни желания упрекать, а уж тем более критиковать Пушкина, Боже упаси, но лишь хочу сказать, приводя в пример слова Силуана Афонского, который говорил, что русский человек первую, самую сильную мысль, отдает Богу. В искусстве, увы, как правило, эта мысль отдается «музе». Если же Вы говорите о некой гуманитарной задаче искусства, которая может содействовать нравственному развитию, да это возможно, однако вся мировая практика показывает , что общество имеет то, что имеет сегодня – оно деградирует и с помощью искусства в т.ч. И возникает вопрос: если бы Государь не проявил «добрых чувств» и не «выгуливал» в ссылках будущих палачей, если бы император Александр I, не принимал участия из «добрых намерений» в издании т.н. «Синодального перевода» по сути анонимного, если бы Собор 17-19г.г. дал соборное определение относительно Царя НиколаяII, если бы…
Я лишь хотел провести черту между светским обществом и Церковной оградой, и чтобы каждый вольно или не вольно переступающий ее, хотя бы видел это…
Доргой Андрей. Если бы Вы ясно видели различие между Церковным и светским, то не подходили бы к светской изящной словесности с меркой Святых Отцов. У светской дитературы есть своя мера. Она вполне законна до тех пор, пока сама не посягает на чужую, высшую себя меру. На этом мне хотелось бы закончить. Спаси Вас Господи.
Очень хорошая статья! Все расставлено по своим местам.Одни задачи искусству,свои цели в религии,если можно так выразиться.Спасибо огромное,о.Владимир,за Ваш труд!
“”Будем же, дорогие братья и сестры, реалистами в творчестве и православными в Вере. Этого достаточно для того, чтобы Бог помиловал нашу Родину.””
Воистину так!
Дорогая Наталия!
Разумеется, наше единственное творчество – наше личное богомыслие, покаяние, молитва и исполнение Заповеди Господней, Закона Его. “Широка Заповедь Твоя зело, и раб Твой возлюби е”. “Яко оправданий Твоих взысках”.
Речь об искусстве нам приходится вести только по той причине, что массовая культура агрессивно нарушает, стремится опровергнуть Божественный Порядок.
Собственно искусство – только угождение Богу, хождение перед Ним. “Ко всем Заповедям Твоим направляхся”, “не забуду словес Твоих”.. Вот предмет размышлений, вот утонченное внимание, вот воплощение Божественной красоты в земном материале!
Искусство в понимании “мастеров искусства” – в нашем понимании (и в понимании по-настоящему великих художников, зодчих, музыкантов, поэтов) – не искусство вовсе, а ремесло.
Примеры: Иоанн Дамаскин, Косьма Маюмский, Андрей Рублев, Барма и Посник, Бажен Огурцов, Осип Старцев, Монтеверди, Бах, Бортнянкий. Большинство же авторов остались неизвестными.
К ним тяготеют “ремесленники” Державин, Пушкин, Моцарт, сохранившие Христианское понимание своего места пред Богом: каждый сверчок знай свой шесток.
Большинство зодчих вплоть до ХХ столетия также придерживались этого трезвого самосознания – были вынуждены в силу “приземленности”, функциональной связанности с материей, бытом, заказом – быть ремесленниками, обслуживающими земной быт с помощью земной же красоты. Великие Львов, Воронихин, Стасов – и даже Шехтель – своей деятельностью стремились “обслужить” людей, послужить Отечеству. Не более.
Теперь сравните это с Гауди.
Это штурм Неба. Это не искусство, потому что не ремесло.
“Этот Кваренги создает для нас чудесные вещи” – писала Екатерина Вторая барону Гримму.
Вот ремесленник, работавший на заказ.
Джакомо Кваренги, этот Моцарт Русской архитектуры.
Случайно ли, что именно в левом ризалите Александровского дворца работы Кваренги прожил с 1894 по 1917 Государь с семьей, уйдя из его стен в Гефсиманию и на Голгофу Тобольска и Екатеринбурга?
“Вне России его построек нет. Помимо таких шедевров, как Александровский дворец в Царском Селе, Эрмитажный театр и длинный ряд других построек в Петербурге, он строил множество усадеб по России и буквально засыпал провинцию своим искусством”, – пишет историк искусства Игорь Грабарь. Не прада ли, есть сходство с Моцартом, каталог произведений которого по Кехлю насчитывает, если не ошибаюсь, 626 опусов?
Ни один романтик не написал и не построил столько.
Причина понятна: они “легче” к себе самим относились. Попроще чем, скажем, какой-нибудь Кинчев.
И “высоких” целей Кинчева перед собою не ставили. Скромные люди, ремесленники.
Вот у кого надо учиться. А никто не хочет: пресно, скучно.
Результат: экзальтация, пошлость, хамство и бесстыдство под вывеской “искусства” формируют художественный вкус народа. Уже сформировали. Чем Дима Билан отличается от Константина Кинчева?
В глазах Христианина, воспитанного в традиции разделения Искусства – Благочестия и ремесла – земных “граций” – ничем.
Ни того, ни другого. Единая помойка – и нет разницы, какие отбросы культуры на ней гниют: попса, рок, певица Валерия, Гарри Поттер, Газманов или группа “Синий суп”, постройки Шалвы Чигиринского (Москва-Сити) или “элитные” таунхаусы Молочного переулка на Остоженке.
Не Искусство и не ремесло.
А псевдоискусство, квазиискусство – так как поставило себя в своих глазах выше ремесла.
Спаси Вас Господи,о.Владимир!
Согласна полностью с Вами.И беда современного мира ,что настоящих “ремесленников” уже почти нет,потому что и вера оскудевает и происходит со стороны человечества страшное и агрессивное отторжение Божьего Порядка,как Вы правильно отметили,и одно из проявлений этого – подмена искусства,в хорошем ее предназначении на суррогат псевдоремесла,который с истинным добрым призванием художника не имеет ничего общего.
Спасибо Вам за разъяснения,о.Владимир,полностью солидарна с Вашими мыслями!
Сердечно благодарю.
О. Владимир, огромная благодарность за статью и комментарии!
Вы пишете про ремесленников, однако в творческой среде распространено мнение, что написанное на заказ лишено искренности, «не то» и тому подобное. Не могли бы Вы прокомментировать подобное отношение. Спрашиваю не из праздного любопытства.
Дорогой Антоний, благодарю Вас. Я написал в ответ краткую заметку с названием, взятым в Вашем вопросе.
О мнении, распространенном в творческой среде, что написанное на заказ лишено искренности и не является искусством
Разумеется, если заказ идеологический, заведомо искажающий картину, видимую непредвзятым взглядом художника. Поэтому “Тихий Дон” – искусство, а “Поднятая целина” – не искусство.
То же, что заказ связывает художника – не плохо, а хорошо для него.
Плохо когда заказ настолько заидеологизирован, что уже несовместим с искусством, то есть – с правдой жизни. Например, “Москва-сити” или “Охта-центр” с их заказом по объему и функции построек, высотности, положению в исторической среде – чисто теоретически не могут быть искусством, так как вступают в объективное противоречие и со всей исторической русской культурой и с реальной земной жизнью. Это именно идеология, агрессивная и навязчивая. Идеология инопланетной жизни Новых русских в реальной России. И поэтому данный заказ не оставляет ни одного шанса на художественное произведение своему подрядчику.
Только квазиискусство могло родиться под пером автора «Малой земли», «Возрождения» и «Целины». Заказ изобразить Брежнева героем войны был невыполним.
Но даже мавзолей Ленина – хоть страшное, но – искусство. Так как его заказ, сколь ни идеологичен он был, оказался выполнимым для Щусева, создавшего адекватный образ русской революции в вавилонском зиккурате на Красной площади. Это такой же профессиональный успех архитектора, как создание атомной бомбы для американских ядерщиков. Настоящий заказ, настоящее искусство, настоящая наука. Но христиане не могут назвать это успехом. Нам не может нравиться и мы не можем хвалить то, что придает величие греху.
Если же заказ менее идеологизирован, как, например, в случае с Татьяной Лиозновой (“Семнадцать мгновений весны”), то шансы на истинный успех велики. Этот фильм – большое искусство. Идеология только слегка испортила его. Быть может, он был бы еще сильнее без воспоминаний Штирлица о Тельмане и хотя бы с легким намеком на трагизм 1937 года для советской внешней разведки. Думаю, что никто не смог бы помешать Лиозновой, если бы она захотела, одним штрихом показать на один миллиметр больше. Заставить зрителя увидеть земной трагизм шире.
Это как раз пример труда ремесленника, “по заказу Государственного Комитета телевидения и радиовещания СССР” создавшего по канонам Хичкока и Курасавы (Кэт, открывающая головой крышку люка с младенцами в руках, сцены в полицейском участке, и т. п.”саспенс” говорит о штудиях и прямых заимствованиях). Именно так трудится ремесленник. Он не изобретает велосипед, а добавляет от себя к готовому материалу совсем немного. Он стремится максимально использовать завоевания культуры. Так Пушкин писал “Капитанскую дочку” по наработкам Вальтера Скотта, искренне принимая в этом случае задание, данное ему Императором в отношении “Годунова”.
Заказ помогает художнику сконцентрировать свою мысль. Заказ мотивирует, дает обязательность, ставит рамки. Он вводит правильные условия нормальной человеческой деятельности для художника. Будет ли кто-нибудь «просто так», «по настроению» чистить снег во дворе? Он никогда не сможет достичь профессионализма в быстроте и чистоте уборки того, кто это делает вынужденно.
Романтизм же свободен от любого человеческого заказа.
Отвергая над своим творчеством власть людей, востребовавших его плоды, власть вещей, в Богом данной силе которых он хочет честно разобраться, власть морали и нравственности Закона Божия, написанного в сердцах человеческих – он делается исполнителем воли дьявола. Именно дьявол – заказчик чистого романтика. Прельщает безбрежной свободой и независимостью и тиранит полным рабством.
По милости Божией, чистыми романтиками являются, все-таки, далеко не все представители «романтической школы». Заказ смирял и их.
Бренна, Гонзаго, Жуковский – даже и создавая совершенно произвольно свои романтические произведения, были востребованы, «наняты» Христианскими правителями.
Романтические пейзажные парки, созданные по заказу царей и помещиков, радуют глаз и душу. Их утопии и реминисценции, идеалы и воспоминания, их руины, уединенные гроты, печальные пруды и средневековые башни ограничены территорией усадьбы, выделенной для них согласно заказу. Весь замысел все равно подчинен земному порядку!
Это романтика «в кавычках». На самом деле она некоторым образом упорядочевает душу.
Но что было бы, если художник-романтик, сам став заказчиком мироустройства Вселенной, мог бы, не ограниченный никем, превратить ее всю в романтический сад? Наслаждение обернулось бы адом.
Итак, важно, какие цели ставит заказчик, зачем ему художник. Если Заказчик хочет перелицевать мир, подчинить его выдуманной им «обратной перспективе», символу, идее – то его художник-исполнитель будет чистым романтиком в духе Гитлера, Бонапарта или о.Сергия Булгакова – несмотря на самый что ни на есть номенклатурный свой вид и откровенно заказной характер своего творчества.
Поздравляем дорогого о. Владимира с днём Ангела!
Многая лета! Многая лета! Многая лета!