Отец А. Шмеман: мир этот и мир иной

Мировоззрение о. Александра Шмемана

Для атеистического монизма нестерпима мысль о существовании мира иного. В сочинениях о. Ш. учение о Царствии Небесном, о пакибытии подвергается даже не анализу, а осмеянию, унижению и уничтожению, невиданному по своей последовательности и откровенности со времен Просвещения.

В этом вопросе о. Ш. вплотную приближается к атеизму Дидро и Ламетри, когда утверждает, например: «Чтобы утешить себя, человек построил мечту о другом мире, где смерти нет, и тем самым отдал этот мир, подчинил его до конца смерти» (Шмеман 2003b, 110).

Для него есть только один мир, и это наш наличный, видимый мир. Везде, где в Писании и Предании говорится о небе, речь идет, утверждает о. Ш., о мире сем. Небо – это мир сей, а не благодать и пакибытие: «Когда мы говорим о Царстве Божием, мы говорим… не о чем-то загадочно-отвлеченном, не о другом, загробном мире, не о том, что будет после смерти» (Шмеман 2003b, 37). Сама христианская вера, согласно нашему автору, «обращена не к материальному небу, не к какому-то „священному пространству“, а к духовной реальности присутствия Божьего. Небо здесь – это утерянное „измерение“ мира и жизни, восстановленное Христом» (Шмеман 1983, 33).

Для о. Ш. мир иной – в лучшем случае мир мнимый, «тусклое загробное житие». (Шмеман 1989, 74). «Мир иной» неизменно ставится о. Ш. в кавычки, чтобы никто не заподозрил, что он по-настоящему верит в загробную жизнь: «Человеку же в виде награды за соблюдение, то есть ненарушение, этого „строя и лада“ обещано спасение в „мире ином“» (Шмеман 1996, 75).

В область небывшего попадает заодно и мир прошлого, и в том числе церковное Предание. О. Ш. критикует: «Православие переживается всюду главным образом как представительство иного мира (то есть как то, что делает этот иной мир присутствующим) – мира прошлого, который, хотя и может быть спроецирован в будущее как мечта или надежда, в принципе остается отчужденным от мира настоящего» (Шмеман 1996, 84), а такового отчуждения о. Ш. простить никак не может.

«Последние времена» (Шмеман 1996, 178–179), «мир грядущий» (Шмеман 1996, 90) также помещаются в кавычки для обозначения их фантастичности.

Для о. Ш. мир не загробный, а «какой-то „загробный мир“» (Шмеман 1983, 91). Равным образом отнесено в область не сущего «бессмертие души и ее жизнь в некоем загробном мире» (Шмеман 1989, 68), а также «какое-то таинственное развоплощенное существование в каком-то таинственном эфирном потустороннем мире» (Шмеман 2003b, 110). Загробный мир удостаивается именования «расплывчатым» и противопоставляется светски понимаемому Царству как «полноте жизни, полноте радости, полноте знания» (Шмеман 1989, 81).

«Об этом потустороннем мире и не знает ничего человек» (Шмеман 2003b, 104). «Когда мы говорим о Царстве Божием, мы говорим, следовательно, не о чем-то загадочно-отвлеченном, не о другом, загробном мире, не о том, что будет после смерти» (Шмеман 2003b, 37). Если о. Ш. ничего не знает о загробном мире, то почему он учит о воскресении тел? Потому что это же воскресение тел, а следовательно, не мир иной, а тот же самый наш мир.

И мир сей неуничтожим, как пакибытие не отлично от нашего мира: «Воскресение есть воссоздание мира в его первозданной красоте и целостности, это полное одухотворение материи и полное воплощение духа в создании Божием. Мир дан человеку как его жизнь, и потому, по нашему христианскому, православному учению, – Бог не уничтожит его, а преобразует в „новое небо и новую землю“, в духовное тело человека, в храм Божьего присутствия и Божьей славы в творении» (Шмеман 1989, 73–74).

Однако мир не дан человеку как его жизнь, а то, что мир будет духовным телом человека – это оккультная фантазия, выдвигаемая взамен учения Писания о том, что мир будет уничтожен: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят… Мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Петр. 3:10–13).

Поэтому о вознесении на небо о. Ш. учить отказывается. Для него небо – это не другой мир, поскольку для мониста существует лишь один мир: «Первобытная космология делила мир, вселенную на три этажа: небо, земля, преисподняя, и, естественно, святое, Божественное, высокое поселяла на небе, а злое, греховное и страшное – в преисподней. Так и в физическом мире, в физическом опыте небо „естественно“ прекрасно, светозарно, чисто, возвышенно». «Христианство не имеет к этой космологии никакого отношения», – учит о. Ш. (Шмеман 1989, 75–76).

Страшный Суд в таком мировоззрении отнюдь не страшен: «Апостол Павел в Послании к Фессалоникийцам говорит о радости этого пришествия: „И тогда, – говорит он, – мы всегда с Господом будем…“. Однако постепенно, на протяжении веков, радость эта как бы растворилась в страхе – страхе последнего суда, который христиане стали называть страшным» (Шмеман 1989, 78).

Не страшен, потому что Страшный Суд всего лишь притча: «Притча эта – „О Страшном Суде“, как издревна называют ее христиане, – читается за неделю до Великого поста, когда призывает нас Церковь проверить себя, свою совесть, свою жизнь всей полнотою христианского благовестия, то есть учения Христа, и, по возможности, вернуться к главному, к самой сердцевине этого учения» (Шмеман 1989, 157).

Роман Вершилло

Продолжение следует…