Семь песен о Боге – миссия своего «я»

“Семь песен о Боге” – миссия своего «я», вооруженная афонским хором

Прочитал на РИА «Новости» такой анонс.

Поэт и музыкант Борис Гребенщиков и композитор Андрей Микита создали ораторию “Семь песен о Боге” для солистов, нескольких хоров (из более чем 100 человек) и симфонического оркестра.

“В исполнении оратории участвуют: Российский национальный оркестр, Государственный академический русский хор имени А.В. Свешникова, Московский Синодальный хор, афонский хор “Филафонитэ”, солисты Наира Асатрян и Станислав Мостовой”, – сообщил РИА Новости художественный руководитель проекта, дирижер, заслуженный артист России Алексей Пузаков.

Премьера состоится 20 ноября 2012 года в 19 часов в Большом зале Московской консерватории.

“Семь песен о Боге” – это история поисков современным человеком своей идентичности, цели жизни, история обретения веры и постижения истины. В состав оратории вошли песни Гребенщикова “Господу видней”, “Обещанный день”, “Серебро Господа моего”, “Ещё один раз”, “Сокол”, “Дубровский”, “День радости”. Микита переработал их в жанре оратории, чтобы раскрыть преемственность музыкального и литературного творчества автора в исторической перспективе искусства как средства самовыражения и молитвы.

“Цель проекта – расширить круг ценителей классической музыки, сформировать поле русской музыкальной идентичности, которая может проявлять себя в разных формах выражения, но имеет единый корень. Это попытка кристаллизации культурно-исторической общности, называемой “Русский мир”, – пояснил Пузаков.

По его словам, пилотный релиз песни “Сокол” в ораториальной версии собрал около 40 тысяч просмотров в интернете, что для классической музыки является очень высоким результатом.

Путешествие Бориса Гребенщикова по Афону и его активное включение в церковно-благотворительную деятельность в Греции и в России, а также многолетнее творчество Андрея Микиты в сфере духовной музыки позволило проекту получить одобрение иерархов Русской православной церкви.

Жанр оратории сформировался в XVII веке. “Использовать его для современного проекта позволила глубокая и образная религиозная поэзия Гребенщикова, его искренние музыкальные темы, понятные широкой публике и имеющие корни в интонациях русского романса, канта петровской эпохи, и, как выяснилось в процессе работы, – знаменного распева”, – отметил художественный руководитель проекта.

По его словам, композитор Микита посчитал, что последнее открытие требует включить в партитуру исполнителей с древней певческой традицией – хор византийского пения с Афона. “В результате появился сплав старинных и современных музыкальных приемов, наработанных за четыре века существования жанра”, – добавил Пузаков.

Определение А. Пузакова «Искусство как средство самовыражения и молитвы» поневоле резануло меня. Искусство не есть средство молитвы. Молитва, являясь возношением ума и сердца к Богу, являемое благоговейным словом, есть чистый дар Божий человеку.

Поэтому лишь Церковь может слагать песни и петь о Боге – хоть и с помощью человеческого искусства, но основываясь на Откровении, Духом Святым.

Посему «Песни о Боге» как продукт индивидуального творчества никак не вписываются в Христианскую культуру. Подобные вещи всегда отвергались ею как тексты маргинальных сект.

И – с другой стороны – искусство не есть средство самовыражения! Если это так, то это плохое искусство, псевдоискусство. Искусство есть средство понимания Богом данной реальности, специфическое средство общения людей, то есть – средство выражения не своего падшего «я», но законов этого мира, общих для всех людей нравственных и живых.

Итак, налицо две принципиальные ошибки. Первая – духовная, вторая – земная. Первая в сфере религии, вторая – в сфере культуры.

Увидев далее, что А. Пузаков настойчиво относит ораторию на слова БГ к категории классического искусства, классической музыки, и будучи удивлен этим, я решил предметно ознакомиться с текстами «Семи песен о Боге».

Изучив эти тексты, я сделал выводы. По сути они совпали с предварительным ощущением от анонса. Выводы эти следующие.

Это не миссия христианской истины, так как в текстах «Семи песней о Боге» нет ничего специфически христианского. «Бог» популяризатора «Бхагават-гиты» Бориса Гребенщикова может быть и «Богом в душе» атеистов и «Богом» восточных религий, и даже Люцифером, являющимся, как известно из Писания, в виде ангела светла.

Это миссия синкретического, то есть воображаемого человеком, а не открывшего Себя в Откровении и принятого точной, несомненной и некритичной верою – Православной верою в это Откровение – Бога христиан. И так как Имя Божие произносится в данном контексте всуе, духовный вред от попрания Третьей Заповеди получат все.

Пусть ангелы несут тебя
Дорогой небесных огней
Но не забывай –
Господу видней.

…

Сегодня самый замечательный день
О нем написано в тысячах книг
Слева небеса, справа пустота
А я иду по проволоке меж них.

…

серебро Господа моего, серебро Господа
Выше слов, выше звезд, вровень с нашей тоской.

…

Не плачь, Маша, я здесь,
Не плачь, солнце взойдет,
Не прячь от Бога глаза,
А то как Он нас найдет?

…

Когда то, что мы сделали выйдет без печали из наших рук
Когда семь разойдутся чтобы не смотреть кто войдёт в круг
Когда белый конь узнает своих подруг
Это значит день радости.

…

И теперь, когда растаяла пыль под копытами волчьей зари
Талая вода пламя бесконечной зимы
Это ж Господи зрячему видно а для нас повтори
Бог есть свет и в нём нет никакой тьмы
Бог есть свет и в нём нет никакой тьмы.

Произвольное включение слов Писания, равно как и Имя Божие, подчинено здесь нехристианскому контексту (ведь Бог найдет каждого из нас независимо от поднятых нами или опущенных нами глаз!), включается в бредовые тексты об «узнавании белым конем своих подруг» и «летающем над нами аэроплане Дубровского, красивом как иконостас».

Итак, это – не миссия Христианства.

Но это и не миссия классической культуры, так как она апеллирует не к внутреннему общему для всех порядку, а к собственному индивидуальному и произвольному «порядку», то есть к хаосу для «непосвященных». Это не классическое искусство, так как в своем языке, образах и символике оно не смиряет себя обязательностью общих, принятых большой культурой, ориентиров и понятий.

Это либо маргинальная субкультура, либо постмодернизм. Собственно, последний ею и является: это субкультура агрессивного снобизма.

Истинное искусство, классическое искусство не является ни в коем случае миссией себя.

Его содержанием, предметом его повествования является общая для всех реальность.

Сравни: «кант» Гребенщикова:

Дубровский берет ероплан,
Дубровский взлетает наверх.

и – кант XVIII века в известном исполнении Академической капеллы имени Юрлова «Буря море роздымает». Приведем его здесь целиком.

Буря море раздымает,
А ветр волны подымает:
Сверху небо потемнело,
Кругом море почернело,
Почернело.

В полдни будто в полуночи,
Ослепило мраком очи:
Одна молнья-свет мелькает,
Туча с громом наступает,
Наступает.

Волны с шумом бьют тревогу,
Нельзя смечать и дорогу, –
Вдруг настала перемена,
Везде в мори кипит пена,
Кипит пена.

Прибавляет ветр погоду,
Чуть не черплет корабль воду:
Мореходцы суетятся –
От потопу как спасаться,
Как спасаться.

А начальство все в заботе,
А матросы все в работе:
Иной снизу лезет кверху,
Иной сверху летит книзу,
Летит книзу.

Ветром силу всю сломило,
Уж не служит и кормило.
Еще пристань удалела,
А погода одолела,
Одолела.

Не знать земли ни откуду,
Только видеть остров с груду,
Зде сошлося небо с понтом
И сечется, гонит гонтом,
Гонит гонтом.

Нестерпимо везде горе:
Грозит небо, шумит море,
Вся надежда бесполезна,
Везде пропасть, кругом бездна,
Кругом бездна.

Если сему кто не верит,
Пускай в мори сам измерит, –
А когда сам искусится,
В другой мысли очутится,
Очутится.

Сравни:

Переведи часы назад
И загадай три желанья.
Когда начнется звездопад,
К нулю придут расстоянья.

и – текст сюиты на стихи Микеланджело, написанной Шостаковичем и незадолго перед его кончиной исполненной в том же Большом зале Консерватории.

Здесь рок послал безвременный мне сон,
Но я не мертв, хоть и опущен в землю.

Это реализм.

Это внятно каждому.

Именно к этому внятному апеллирует классическое искусство.

На этом основана его коммуникативность.

На апелляции к внятному и обязательному для всех людей порядку.

Струнный Квартет си минор или Трио «памяти Соллертинского» Дмитрия Шостаковича, к примеру, привлекают нас глубоким неравнодушием к теме – человеческой смерти – и каким – то мягким, щадящим отношением к слушателю. В этом человечность классического искусства.

Поэтому Шостакович – классик, и даже – классицист.

Какая связанность предметом, какое смирение перед ним, какая обязательность темы! В этом и только в этом истинный гуманизм искусства. Художник дает тебе понять – непостижимым образом – что ему внятно то же, что и тебе, что ты не один в этом исполненном бед и скорбей мире. Эта единственная истинная функция искусства – коммуникативная – невозможна, если предметом авторского сообщения делается любые его переживания и обрывки мысли, если все они «драгоценны» для него в своем потоке. Это самолюбование, рефлексия, романтизация себя самого, кумиротворение собственного «я» – лишает авторское высказывание всякой подлинной, объективной и потому – высокой для всех живых и совестливых людей – цены.

В текстах «Песен» заметен грубый романтизм, романтизация своего «я»

Видимо, вот оно –
Пришло мое время,
А внизу медленно
Бредет мое племя

А мне лететь выше,
А мне лететь в солнце

Никаких признаков классического искусства в этих текстах нет. Еще раз подчеркнем: признаком классицизма является интерес к предмету, а не к самому себе. Это апелляция к порядку нравственного человека, а не к синкретическому беспорядку безнравственного.

«Попытка кристаллизации», о которой говорил дирижер, в данном случае не удастся, так как кристаллы вырастают вокруг структурной решетки – системы координат высокой культуры, совпадающей с общими для всех нравственными доминантами.

«Мы прижмемся друг к другу»; «загадай три желанья» и т.п., общие как для БГ так для Киркорова, Билана и Пугачевой – для всей современной массовой культуры – клише и штампы – не совпадают с этими доминантами. В отличие от Шекспира, Пушкина, Твардовского. В отличие от Баха, Моцарта, Бортнянского, Стравинского, Шостаковича. Их искусство имеет кристаллизацию. Их художественные высказывания содержат соль.

Настоящая поэзия содержит неотразимую соль правды. «Поэт роняет молча пистолет» – есть страшная правда смерти и поэтому великая поэзия.

Назвать солью перлы Гребенщикова невозможно. Это жеваная бумага масскульта с привкусом карамельного «неба».

Миссия хаоса. Инициация бессмыслицы. Слабые люди, «фанаты» становятся ее адептами. Но горе тому, кто соблазнит единого от малых сих, говорит Господь наш. Еще большее горе, когда соблазн – прививка бессмыслицы наделенным от чрева матери смыслом и совестью людям – осуществляется с помощью монашеского хора и знаменного распева.

Трагедия Консерватории Нейгауза, Юдиной и Шостаковича, на наших глазах вдруг ставшей лжеконсерваторией, трагедия подлинной Русской культуры, смешиваемой с культурой массовой – меркнет перед трагедией духовной: вполне, в общем, безболезненной рецепции гнозиса и синкретизма в Церкви – исполнением церковными монашескими хорами крайне романтических текстов современного декадента и «богоискателя».

Скажете: ну что плохого в том, что церковный хор озвучит «духовный поиск» барда?

Что плохого, если афонский хор споет:

«Господи, я твой…»

Церковный хор, когда поет «Господи», обращается к Главе Церкви и ни к кому другому. Здесь, к сожалению, это обращение не имеет этой спасительной определенности, заключенной в богодохновенных текстах Святой Церкви.

Реальные, настоящие монахи, хор, собранный во Имя Господне, озвучивает «молитву» к ненастоящему, воображаемому объекту. К существующему в воображении Бориса Гребенщикова Христа, бесконфликтно соединяющегося с образом Будды. И пользуются для этого святыми словами, взятыми из истинного богослужения.

Но если при пении псалма «Твой есмь аз, спаси мя» монахи укрепляются благодатью Божией, то здесь эти святые слова пусты – не наполнены благодатью Духа.

Но свято место пусто не бывает.

Такой «молитвой» всегда пользуется враг рода человеческого, являемый во образе ангела светла (2 Кор. 11:14).

Протоиерей Владимир Переслегин