Search

Современная моральная беспринципность

Сщмч. Феодор (Поздеевский).

сщмч. Феодор (Поздеевский)

Современная моральная беспринципность
Сщмч. Феодор (Поздеевский).

Современная литература достаточно определенно отметила в общественной жизни и мысли нынешнего времени решительный поворот в сторону идеализма в деле отыскания нравственных начал и путей жизни [См. “Пастырск. Соб.” окт. 1904 г.]. Позитивизм, как руководящее философское мировоззрение, оказался не оправдавшим возлагаемых на него надежд, и вот теперь, по крайней мере, у нас, значительная часть интеллигенции начала искать ответа на вопросы жизни, от которых ведь человек никогда не может отрешиться, в философском идеализме, в метафизике, над которой смеялись еще так недавно в пору увлечения позитивизмом. Результатом этих идеалистических стремлений явилась не так давно особая книга под названием “Проблемы идеализма”, в которой недавние позитивисты и марксисты вместо атома и непреложности экономического закона заговорили о Боге, о Христианстве, о безусловном значении нравственного закона, о нравственном миропорядке, о смысле жизни и пр. Признак довольно отрадного явления; показатель того, что высшие требования духа человеческого, нравственный закон и голос совести заговорили в людях и заставили их искать какого-либо смысла в своей жизни и определенных и верных путей к возрождению жизни.

Но не это еще так характерно для настоящего времени и важно для нас, что одна часть думающих интеллигентов ищет удовлетворения своим духовным запросам в идеалистической философии: периоды увлечения идеализмом, как реакция реализму, были и раньше. Важно для нас и характерно для общественного настроения то, что теперь часть интеллигенции непосредственно обратилась к Христианству и в нем видит высшее откровение смысла жизни. Это уже явление совершенно новое, как сознаются и сами представители его, откровенно называя тот путь, на который они вступили в поисках правды жизни, “новым путем”. Таким образом, мы вовсе не явимся утверждающими голословно, если скажем, что в современных явлениях общественной жизни и мысли можно усматривать интерес к этическим вопросам. Ведь, например, такой даже специально моральный вопрос, как вопрос о христианском аскетизме, уже давно поставлен на очередь жизненных вопросов. Теперь даже, думается, наоборот было бы странно утверждать обратное, именно, отрицать в жизни современного общества усиленное искание основ жизни и потребность в решении внутренних вопросов совести и вопросов нравственного миропорядка.

Вот почему еще несколько лет тому назад один из очень видных представителей нашей периодической печати, представитель, чутко прислушивающийся к течениям общественной жизни по отражениям ее в литературе, нашел возможным говорить даже об аскетических недугах нашей современной интеллигенции [“Русская Мысль”, 1900 г. № 10-11. ст. Скабичевского]. Правда и самый аскетизм и причины явления его в жизни он понимает своеобразно и настолько странно, что, кажется, он сам болеет той, к сожалению, модной теперь умственной болезнью, которая известна более в форме невежественного дилетантизма. Об авторе этой больной статьи по поводу аскетических недугов современной интеллигенции и о самой статье в журнале «Вера и Церковь» была уже речь [См. Вера и Церковь, 1901 г. Кн. 3. СС. 481-504. В защиту аскетизма]; теперь же у нас речь о другом, и коснулись мы этой статьи только для того, чтобы указать наличность в общественной жизни интереса к вопросам этики и христианской аскетики. С этой же целью упомянем еще об одной статье, тоже человека не из нашего лагеря, по официальному, по крайней мере, своему положению, по профессии врача, который с похвальным усердием работает в одном из наших духовных журналов над вопросом христианской аскетики, стараясь оправдать аскетизм с точки зрения медицины и гигиены на природу человека [Ст. Апраксина в журнале «Миссионерское Обозрение»]; с этой же целью можно бы указать и еще много статей в разных светских и духовных журналах, касающихся если не прямо вопроса об аскетизме, то косвенно его затрагивающих в сродных с ним вопросах о нравственных началах и путях жизни.

Но в общем, даже при поверхностном взгляде и знакомстве с этим народившимся в нашей общественной жизни этическим – моральным настроением, нельзя не заметить какой-то неопределенности, бесформенности и, как бы, безличности; заметно именно этическое блуждание, заметна только тоска по рухнувшим излюбленным идеалам, бессильная попытка внести нечто свежее и как бы некоторое обновление даже в те прежние духовные начала жизни, к которым они снова возвратились. Дорого конечно и заманчиво для человека сознавать себя свободной, активной силой и творцом и в этих неотвязных вопросах о путях и основах своей жизни, и не хочется подчинять свою совесть и волю даже тому, в чем они сами усмотрели и сознали высшее откровение смысла жизни, то есть Христианскому учению. А так как Христианство при этом обычно понимается не как совершенно новая, духовная, главным образом, жизнь, которую должен всецело усвоить себе человек, а как только известного рода теория, с характером или по преимуществу отвлеченно-философским, или социальным, то часто все в Христианстве, что на самом деле обусловливается стремлением к истинно христианской жизни и не укладывается в рамки искусственно-систематизированного Христианства, все это или грубо осмеивается, или решительно отвергается, как уродливое искажение христианской истины. Так именно случилось и теперь.

Мы сказали уже, что одна часть современной интеллигенции усиленно ищет удовлетворения своим высшим запросам, ищет возрождения жизни, в христианском откровении, и в своей жизни думает идти за Христом. Это путь жизни ведь, конечно, не новый, раз он известен человечеству уже две тысячи лет, и многие шли и идут им; но у представителей той части интеллигенции, которая думает идти им, он действительно является новым потому, что они вовсе не желают принять Христианство так, как оно есть и было всегда, так сказать, исторически, но желают в самом-то Христианстве найти или, лучше сказать, выдумать, и действительно выдумывают, некоторые новые способы или пути для воплощения его в жизни и обновления чрез него жизни человеческой. И это отчасти, конечно, понятно почему: ведь кто шел слишком долго в одном направлении, кто всем своим развитием, образованием и самой жизнью сроднился с известным мировоззрением, тому, конечно, не легко бывает переходить на новую дорогу, противоположную первой, не легко отказаться от привычного склада мышления и привычных идеалов.

Для интеллигента, даже потерявшего веру в безусловную истинность позитивного мировоззрения, но привыкшего жить по идеалам этого мировоззрения, или по настроениям, освящаемым философией Ницше и дикими героями произведения М. Горького, Л. Андреева и проч., им подобным, не легко конечно сразу принять Христианство в его исторической ценности, и многое, конечно, найдется для таких людей в учении христианской церкви, как бы странного и непонятного. Вот почему многие интеллигенты из этой группы, хотя и ищут веры, однако не желают, да, пожалуй, и не могут сразу в силу известных психологических законов, преклониться пред авторитетом Церкви, и ищут “Новых путей” к пониманию Христианства.

Что же их смутило? И что главным образом заставило их по своему реформировать Христианство?

В указанном случае можно наблюдать замечательную своего рода повторность исторических явлений, в данном случае в приложении к Христианству. Почти две тысячи лет тому назад, еще на заре Христианства, по словам великого благовестника Христианства, св. Апостола Павла, проповедь о Христе Распятом показалась очень странной и трудно приемлемой: для одних она, по словам самого Апостола, казалась прямым соблазном, а для других – положительным безумием (1 Кор. 1:23). Странным и безумным было, конечно, веровать не во Христа: обоготворили же язычники того времени простых людей и даже развратных императоров; а странным и безумным было и казалось веровать во Христа именно Распятого, принимать какую-то новую религию страданий, освятить как бы страдания и скорби жизни, поклониться Кресту Христову, как символу распятия и смерти ветхого, грешного, плотского человека, и в этом увидеть правду и истину своей жизни. А ведь в язычестве того времени так почиталась оргийность всякого рода, культ плоти и радости жизни, – жизни чувственной, поставлены были знаменем и принципом жизни, и вся жизнь представляла собой какую-то общую стихийную вакханалию, с девизом: “да ямы и пиемы, утре бо умрем”. Исключением из этого могли являться и являлись только пресытившиеся баловники судьбы, которые переживали, как естественное следствие разгула, недовольство собой и жизнью и считали за лучшее покончить с собой. Это же самое собственное учение православной Церкви о Христе Распятом и Страждущем, этот же самый характер Христианства, требующий от человека распятия страстей и похотей своих, Христианство, проникнутого духом сокрушения, подавления плотского начала чувственности, сокращения этого начала во имя духовных интересов, короче: аскетический дух Христианства, смутил и новых язычников, ищущих в Христианстве правды жизни, и сделался камнем преткновения и падения в деле их следования за Христом.

Раскройте, в самом деле, страницы журнала “Новый Путь”, около которого группируются эти ищущие Бога интеллигенты: Мережковский, Минский, Розанов и др., и вы увидите, что главными вопросами споров на религиозно-философских собраниях и тех статей, которые являются из-под их пера, служат вопрос об аскетизме, почему-то отождествляемый ими с монашеством, вопрос о браке и безбрачии, весьма близкий к вопросам аскетики, вопрос о свободе совести, – именно те вопросы и пункты в Христианстве, которые при языческом понимании и настроении жизни являются весьма трудно приемлемыми. А ведь нужно сказать откровенно, что мы все грешим этим языческим настроением и пониманием жизни. Ибо ведь пока человек не отрешился от мысли и от того настроения жизненного, при котором центр тяжести и главный жизненный пульс полагается во внешней, телесной, физической стороне, и вся жизнь строится по закону предпочтительного служения плоти пред духом, служения хлебу и деньгам пред идеалом бесстрастия, дотоле он язычник и остается им. Нужно усиленно выдвинуть духовную сторону жизни вперед, как это делает Христианство, преклониться пред ней и поставить ее и принять в значении абсолютного блага и истины, и тогда-то только состоится наш переход от языческого настроения жизни к христианскому. Но это-то ведь и трудно, ибо слишком трудно и больно вырвать человеку то, что вросло в него и составляет как бы живую часть его организма.

Вот почему и мы все в отношении к Христианству становимся в довольно странное положение: именно, забывая как бы, что Христианство не теория только жизни, и главным образом внешней, которую (теорию) можно по своему вкусу урезывать и переделывать, а исключительно жизнь, жизнь внутренняя, новая, особенная и цельная, не позволяющая никаких изъятий и ограничений, мы все-таки стараемся каждый по своему вкусу приспособить Христианство на практике своей наличной жизни и своим вкусам. Мы усиленно отбиваемся от мысли и как бы тяготимся сознанием, что нужно всецело отдать себя Христианству; не его приспособлять к своим вкусам, а себя и свою жизни к его требованиям и пересоздать себя по нему. Каждый из нас старается сделать для себя Христианство более легким, как бы по плечу, и не нарушающим наших обычных привычек, и получается в деле нашей религиозной жизни тоже ненормальное явление, что мы стараемся, как говорят и “невинность соблюсти и капитал приобрести”. Этот общий как бы закон нашего отношения к Христианству в силу языческого чисто настроения жизни и моральной беспринципности сказался и теперь, когда наша интеллигенция, решившись идти за Христом, почувствовала, что ведь идти-то за Христом, как Он есть в Церкви и в Евангелии, слишком трудно и больно, от многого для сердца придется отказаться, и вот вместо того, чтобы сознаться в этой как бы слабости своей воли и трусости пред той высотой, на которую Христианство поднимает человека, они сказали: историческая Церковь Христова не поняла Христа и Христианства, лик Христов ею подменен, и Церковь 2000 лет обманывалась сама и обманывала других; мы будем искать нового пути христианской жизни, и найдем подлинный лик Христа. И нашли. По крайней мере, они сами так говорят. Что же нашли они?

Новопутейцы нашли, прежде всего, что так называемое историческое Христианство, существующее 2000 лет, испорчено монахами-аскетами, ему придан чисто искусственно неестественный характер и дух, и поэтому-то историческое Христианство можно считать неудавшимся или неудачным, так как оно не дало доселе человеку тех благ жизни, которые должно было дать, не дало ему радости и счастья жизни, которыми оно манило человека к себе и о которых оно говорит. Конечно, эти искатели “нового пути” по своему понимают радости и счастье жизни, и свое собственное понимание навязывают насильно Христианству и отсюда обвиняют его. Виновниками всей этой неудачи исторического Христианства искатели “новых путей” считают исключительно только монахов, забравших якобы в свои руки главное течение и направление церковной христианской жизни и подернувших все Христианство не розовым светом радости и веселия жизни, а мрачным и унылым колером черных одежд, грустных мотивов смерти, строго положенным на все veto; это нельзя, это грех, об этом и не думай и т.д. И вот сжалась и замерла как бы живая жизнь человека в этих холодных, сухих и узких рамках; нет простора этой жизни, и человек стал каким то странным отвлечением от человека, не признающим якобы законных прав своей плоти и в мечтаниях о небесном живущим только одной половинкой своего существа.

Где же причина такого странного уродства своей жизни, и странного взгляда на себя, свою жизнь и на такие страшные требования Христианства, да откуда же явились и монахи? Об этом, к сожалению, наши искатели “нового пути” почти не говорят, считая как бы достаточным голословное утверждение, что аскетизм в его историческом явлении есть своего рода хронический недуг, вроде перемежающейся лихорадки, или странное и непонятное явление чисто психопатического характера. Но ведь это так же мало объясняет причины данного явления, как одно констатирование факта перемежающейся лихорадки – ее причину, и должно бы вызвать серьезный вопрос о причинах данного явления. Но, опуская исследование причин такого явления в Христианстве, как аскетизм и монашество, и признавая a priori это искажением Христианства и сетуя на это, они рисуют нам перспективу своего нового Христианства и жизни по Христу в противоположность наличному характеру, так называемого исторического Христианства.

Общая тенденция и общий тон у всех обновителей Христианства – это желание уничтожить и сгладить ту односторонность жизни исключительно только духовной, которая, якобы, проповедуется теперь благодаря монахам в Христианстве, снять то строгое veto, которое теперь наложено благодаря монахам в Христианстве, на те стороны жизни, которые являются у человека самыми интенсивными и живыми, то есть разные явления физической стороны жизни человека.

Правда, что человек, как состоящий из души и тела, ведь и должен жить обеими сторонами своего существа, ибо отречение от которой-нибудь из них есть уже как бы нарушение цельности человеческой жизни, есть раздвоение человека и не естественно для него. Но как должно совершаться это объединение обеих природ человека в его жизни, по какому принципу должна затем направляться эта объединенная двухсторонняя жизнь человека, это еще вопрос, о котором следует подумать серьезно. Утверждает ли затем Христианство эту полную раздвоенность или оно действительно объединяет ее, это тоже нужно бы рассмотреть серьезно, об этом и мы скажем после. Обновители Христианства утверждают, как непреложный факт, что теперешнее Христианство именно и узаконяет эту раздвоенность в человеке и требует ее, а потому-то оно и оказывается непригодным для жизни и человека.

“Историческое Христианство”, говорит один из представителей этого нового Христианства, Мережковский, усилило один из двух полюсов святости в ущерб другому – именно полюс отрицательный в ущерб положительному, то есть святость духа поставило исключительной целью в ущерб святости плоти. Признавая только дух, Христианство не признает плоти и ее законных прав в жизни человека. Отсюда для исторического Христианства все духовное есть уже и святое, а все плотское есть уже и нечистое, греховное.

Получилось отсюда полное раздвоение между плотью и духом, вносимое в жизнь теперешним Христианством, то самое раздвоение, от которого погиб языческий мир. Разница только та, что языческий мир погиб, думая выйти из этого противоречия или раздвоения утверждением и законным признанием только прав плоти с отрицанием прав духа, а в Христианстве наоборот, то есть Христианство, по мысли Мережковского погибает или не удается потому, что оно утверждает законность только духа, отрицая плоть.

Трудно, конечно, с уверенностью сказать, забыл Мережковский или просто не знал и не считал нужным справиться с взглядом слова Божия на тело человека, как на храм Духа Святого, и на нравственную задачу человека христианина представить и душу, и тело непорочными в явление Господа Иисуса Христа. Вернее, конечно, последнее, что Мережковский просто не считал нужным справляться с учением слова Божия в своих суждениях о Христианстве, и это явление, как увидим, общее явление для всех искателей “нового Христианства”. Ясна только общая и прямая тенденция Мережковского: восстановить и в Христианстве те права плоти, какие ей даны были в язычестве, а не те, какие она должна иметь в жизни человека по существу и каких Христианство не отнимает.

Классический мир времен Христа и Апостолов, представлявший собой исключительно культуру плоти с апофеозом ее страстей, с грубым гедоническим началом: “да ямы и пиемы, утре бо умрем”, есть видимо чаяние Мережковского и прочих ему подобных. Это весьма ясно проглядывает во всех их рассуждениях о Христианстве, хотя они и утверждают, что их задача только в том, чтобы сделать в Христианстве синтез плоти и духа и объединить их.

Теперь ведь уж, говорят они, прошло то время, когда действительно путем христианского аскетизма нужно было сильнее оттолкнуть человека от языческого апофеоза плоти, это время прошло и аскетизм уже не нужен.

Наличность-то в Христианстве аскетизма, по словам другого обновителя Христианства, Тернавцева, и служит главной причиной отделения интеллигенции от церкви. Не может же ведь интеллигенция жить исключительно тем загробным идеалом только личного спасения и личного блаженства, который проповедует церковное Христианство; это может составлять предмет чаяний разве только для простецов, это religio rustica, не подходящая для интеллигента. Ясно таким образом, что обновители Христианства хотели бы сделать самое Христианство не так уже небесным и возвышенным, отрешающим человека от земли к небу, а имеющим упование свое в приложении к этой земной жизни. Слишком ведь уж мрачно и тяжело, и скучно жить постоянно как бы одной только мыслью о небе, о будущей жизни, о смерти, когда самая проповедь человека влечет его к радости жизни, к культурному процветанию этой жизни, росту и размножению.

Вот почему между прочим предметом особенного внимания у искателей новых путей в Христианстве явился вопрос о браке и безбрачии, так близко касающийся самой интенсивной стороны плотской жизни человека. Вообразивши, что христианский аскетизм в принципе отрицательно относится к браку, как к чему-то постыдному самому по себе и скверному, они прямо заявляют, что отрицательное отношение к самому источнику жизни вызывает лишь только массу лжи, лицемерия и фарисейства [“Русское Богатство” Авг. “Литература и жизнь”. С. 90]. И вот с целью защитить брак от мнимого врага и утвердить его, или, как выражается Розанов, театизировать пол и сенсуализировать религию [Там же], они о Христианстве и о браке, и об аскетизме составляли свою особую, по меткому выражению одного критика “философическую порнографию” [Там же].

Особенно ярко выступает эта “философическая порнография” в одной из статей В. Розанова на страницах “Русского Вестника” за 1902 г. [“Демон” Лермонтова и его древние родичи]. В этой статье автор, в целях обожествления пола или, вернее, полового инстинкта, не только уже сетует на подвижников и монахов за то, что они исказили Христианство, но самое Христианство ставит уже гораздо ниже языческих религий, особенно культа Милитты и Астарты, то есть культов грубого сладострастия и разврата, потому что эти религии были реальные, романтические, кроваво-жертвенные, в противоположность только моральной, какой является теперь Христианство [См. ст. В. Розанова “Русск. Вест.” сент. 1902 г.]. Говоря проще, языческие религии были выше потому, что они освящали и обожествляли как бы всю жизнь человеческую во всех ее проявлениях, и особенно тех, которые являются самым жизненным нервом плотской стороны жизни человека, а Христианство стремится поднять человека выше этих физических только запросов и одухотворить жизнь.

Розанов жалеет, что эти уже слишком реальные религии язычества продолжались только до начала новой христианской эры, сетует на то, что теперь правда жизнь началась с покойника, а не с плотской любви, и хрустнули, как он говорит, “косточки божков-младенцев, божков-матерей, божков-папаш”, и он желал бы кажется снова восстановить этот прежний “культ плоти, уже освященный действительной жизнью, но только отвергаемый Христианством.

Можно было бы много и еще привести реплик по адресу Христианства со стороны этих обновителей Христианства: тот же, например, Розанов желал бы на все Христианство, на все наше Откровение и Слово Божие смотреть с точки зрения тайн пола и эти же тайны усматривать даже в Апокалипсисе. Приходилось, вероятно, многим интересующимся декадентством, встречать там поэтические перлы такого рода, принадлежащие Бальмонту:

Я ненавижу всех святых, 
Они заботятся мучительно 
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.
Мне ненавистен был бы рай
Среди теней с улыбкой кроткой,
Где вечный праздник, вечный май
Идет размеренной походкой.

Болезненному воображению декадента, конечно, рисуется рай более реальный и ощутительный, с более бурным настроением жизни.

Лично нам и думается, и хочется объяснить это странное явление в нашей общественной жизни, что часть интеллигенции, ищущей Бога, подошла к Христианству с очень определенным намерением реформировать его, ничем иным, как тем же декадентством, проникающим теперь все области нашей жизни и помимо только искусства, декадентством в приложении к религиозной жизни. Ведь декадентство тем и характерно, что в нем выразился крайний упадок каких бы то ни было строго определенных, ясных, положительных и объективно ценных категорий: красоты ли, правды ли, истины ли. В силу крайнего индивидуализма, признаваемого им в качестве основного своего принципа, все субъективное, часто чисто болезненное и патологическое, возводится ими в общий закон. Слишком сложная сама по себе жизнь человеческая, в ее различных явлениях в человеческой психике, не разрешается у них по строго определенным принципам, а, так сказать, как бы давить человека этой своей сложностью и силой некоторых своих проявлений, и побуждает их чисто в мистическом бреду и наперекор голосу своей природы пытаться соединить несоединимое.

Что, в самом деле, заставляет этих обновителей Христианства так усиленно навязывать Христианству характер языческого культа плоти, как не слабость воли пред высотой нравственных требований Христианства, воли расшатанной, расслабленной, не привыкшей руководиться каким-либо определенным принципом, а только увлечением минуты? Чем объяснить это, как не той моральной беспринципностью, которая хочет всю жизнь свести более чем к нравственному безразличию, лишь бы не чувствовалась только тягота ее, которая не хочет знать, конечно, правды ни о себе, ни о мире, ни о Боге, а только способна переживать одни эмоции приятного свойства?

Но, может быть, наше Христианство церковное действительно грешит тем, в чем его обвиняют? Может быть, оно действительно испорчено монахами и действительно не пригодно к жизни в силу своего аскетического характера и того, якобы, крайнего раздвоения, которое им вносится в жизнь человека? Может быть, культ плоти и плотской жизни можно объединить с Христианством, не с тем выдуманным, которое проповедуют защитники язычества, а с Христианством Христа и Евангелия? Может быть, и самый аскетизм-то действительно лишний придаток к Христианству и путь жизни Христианской, может быть, совершенно иной?

Не нам, конечно, от себя отвечать на эти вопросы: на это уже достаточно ясно отвечает и само Христианство, как оно дано нам в Слове Христа и учения Церкви, и еще те многочисленные сонмы свидетелей истины, для которых Христианство явилось не мертвым капиталом, не любопытной только теорией, а единой истинной жизнью, давшей человеку удовлетворение всем высшим запросам его духа и приведший его к истинному бытию и жизни. Разумеем в данном случае всех представителей истинно христианского совершенства мы и видим, что перевод идеала нравственного совершенства в жизнь всегда в действительности сопровождался усиленным ограничением тех именно сторон и явлений жизни, которые относятся по преимуществу к области физической жизни.

Над этим следовало бы особенно подумать, как явлением историческим, следовало бы, по крайней мере, путем изучения и знакомства с христианским церковным учением узнать, в чем Церковь полагает идеал нравственного совершенства и смысл всей жизни человека, следовало бы узнать, в чем полагается сущность и смысл самого Христианства, и уже с точки зрения церковного же Христианства отрицать аскетизм, как излишний. На самом же деле обновители Христианства полагают лишним считаться с подлинным взглядом Христианства на человека, на его природу, смысл его жизни и, создавая свой идеал жизни, по нему судят о Христианстве, желая его привлечь как бы в качестве наиболее подходящего жизненного фактора к осуществлению своего идеала. Только этим исключительно богословским невежеством и можно объяснить тот, возводимый ими на историческое Христианство, поклеп, что он вносит гибельное для человека раздвоение между плотью и духом. Разве можно, в самом деле, внести во внутреннюю жизнь человека, жизнь цельную, объединенную, внести в его личность, раздвоение откуда-то совне и насильное, если только сама эта личность человека и единство его двухсторонней нормальной жизни не будет нарушено и поколеблено какой-нибудь порчей и искажением внутри этой же жизни личности, не поколеблена будет, так сказать, норма ее бытия и законов? Это-то вот и утверждает Христианство своим учением о грехе, считаться с которым не хотят декаденствующие богословы.

Вопрос о грехе ими совершенно обойден и самого понятия о нем у них нет. Вот почему, например, у того же Мережковского, который обвиняет Христианство в раздвоении плоти и духа, от которого погиб и языческий мир, нет ведь объяснения, откуда же это раздвоение у язычников и почему они жили только утверждением плоти. Вот почему у того же Мережковского нет опять объяснения это раздвоенности плоти и духа у тех героев Достоевского, которые, по его мнению, являются наглядными типами этой раздвоенности и от нее гибнут. А Христианство и говорит, что эта гибельная раздвоенность и разлад в природе человека не совне навязаны ему, а живут в нем, как следствие греха. Достаточно бы, кажется, прочитать хотя 7 и 8 главы послания Апостола Павла к Римлянам, где очень характерно изображается психология и внутреннее состояние человека, подавленного грехом, чтобы видеть, где причина раздвоения, противоречия плоти и духа: в Христианстве или в самом человеке. Христианство говорит об этой раздвоенности, но не утверждает ее, как должную, напротив, Христианство ее отрицает, как порчу и болезнь, а утверждает в качестве идеала жизни, такое единство жизни, чтобы плоть и дух составили гармонию и пришли в согласие, но не на правах, так сказать, равноправности, а по принципу подчинения плоти духу, чтобы плоть, послушная велениям духа, была только орудием его деятельности и, получая необходимое для себя, не отвлекала дух от идеала его жизни. Язычникам ведь и нечем было жить иначе, как только утверждением плоти, так как закон жизни по духу был утерян человеком чрез грех, и человек был бессилен сам возвратить его; так и оставалось жить только плотью. Конечно, чтобы понять эту тайну нарушения единства жизни и рабство человека плоти, нужно нам проникнуть в самую психологию греха и понять, что же собственно произошло через грех в психике и строе внутренней жизни человека через грех. В данном случае мы не будем пускаться в глубь этой психологии падшего человека: для нас неоспоримо, по крайней мере, и вполне понятно, что Христианство в отношении к человеку и имеет своей задачей снова поставить природу человека в ту гармонию, которая давала бы ему возможность жить в единстве двухсоставного своего существа, объединить плоть и дух в жизни человека, но не в их крайних глубинах, как хотят декаденты, а по принципу подчинения плоти духу, выражающему норму жизни человека.

Нам могут сказать, пожалуй: хорошо, пусть норма жизни человеческой по Христианству есть жизнь на началах духа по преимуществу с подчинением духу плоти, но ведь уж, конечно, если кто и явил нам идеал этой жизни, то сам Основатель Христианства, Иисус Христос. Где же у Него тот суровый аскетизм, то отрицание плоти и радости жизни, какое видим теперь в Христианстве? Не явил ли Он Себя сразу, когда выступил на общественное служение, как бы покровителем радости жизни, семейного веселия, именно Своим присутствием на браке в Кане, и потом являл ли Он в Своей жизни хотя нечто из того, что монахами возведено как бы в догму жизни и в степень безусловной истины и обязательности для христианина?

Мы не будем фактами же священной истории доказывать противоположное этому, указывать, например, что и Христос постился 40 дней, и молился усердно и часто, что Он, однако, при любви к детям и покровительстве семейной жизни остался Сам одиноким. Нам думается проще и полезнее для дела в данном случае сказать, что на личность Христа и Его жизни с ее фактической стороны нельзя указывать в качестве примера, показывающего, что жизнь Христианина должна быть чужда аскетического характера.

Забывают в данном случае одно и очень важное, именно, что жизнь Христианина есть жизнь человека спасающегося, борющегося с грехом, человека, который от рабства и болезни греховной при помощи Христианства восходит к свободе нравственного совершенства. А жизнь Христа есть жизнь святой уже личности, и личности не просто человеческой, а Богочеловеческой; вот почему эта жизнь так особенна и исключительна. Нужно иметь в виду, что когда приходится говорить о Христианстве, как оно существует исторически в жизни людей, то нужно понимать это Христианство не в отрешении от людей, как нечто отвлеченное и существующее само по себе, нужно его рассматривать не в идеале только, а понимать его в приложении к человеку, как именно целый процесс жизни, характеризующийся борьбой человека со грехом во имя того идеала жизни, который указан Христом.

Теперь и уместно будет спросить, каким же должен быть этот процесс Христианской жизни, процесс борьбы со грехом на своем пути к тому идеалу, какой указан Христом? По внутренней своей сущности этот процесс есть попытка человека уничтожить в себе внутреннее раздвоение личности, вражду плоти и духа и привести их в гармонию жизни на началах духа по преимуществу. В каком же виде он может проявляться, и каков характер этого процесса?

Не мы утверждаем, а все Христианство и те, которые уподобились Христу, говорят, что аскетизм или подвижничество неизбежен. Не нужно забывать, что подвижничество или аскетизм есть принадлежность не Христианства только. Подвижничество, как принадлежность, главным образом, религиозной жизни народов, исторически давно известный факт и имеет свою историю еще до Христианства. И подвижничество это всегда являлось, как жизнь, главным образом, на началах духа. Таково подвижничество буддистов, древних стоиков, сократиков, пифагорейцев, еврейских назореев и пр. Везде в данном случае замечаем предпочтение интересов духа пред потребностями физическими и отрицание последних во имя первых.

Факт знаменательный. Если подвижничество в истории являлось выражением религиозных запросов духа человеческого, то нужно думать, что оно имеет какие-нибудь глубокие внутренние основания в природе всего человека, подобно тому, как самая религия коренится в природе духа человека. Вот почему, когда явилось Христианство и поставило идеалом жизнь Богоподобную, по преимуществу проникнутую духовным началом, сразу же появилось и подвижничество, хотя бы в форме усиленной молитвы, раздачи имущества и проч.

И замечательно еще то, что при всем различии Христианства от язычества, подвижничество в Христианстве приняло те же почти внешние формы, что и в язычестве. Явление очень соблазнительное для многих, но на самом деле, думается, только служащее новым подтверждением той мысли, что есть глубокие основания в цельной природе человека для подвижничества, что причина его одна, а потому одинаковы и проявления. Очевидно, отношения между интересами духа и плоти таковы теперь у человека, что во имя первых необходимо подавлять последние. Христианство и объясняет эту необходимость учением о грехе и о расстроенном состоянии природы человека, уклонившейся от нормы своего бытия. Не потому необходимым явилось подвижничество, как совокупность известного рода ограничений и стеснений для достижения нравственного совершенства, что этого требует Христианство. Нет, Христианство требует от человека только положительного нравственного развития, но только сам-то человек грешный оказывается совершенно неспособен прямо жить так, как требует того Христианский идеал, а принужден прибегать к разного рода мерам для подавления в себе нажитого греховного содержания жизни, “с потом лица есть хлеб небесный” как выражаются аскеты. Это тоже, что делаем мы, когда в целях перевоспитания злой и порочной воли подвергаем детей и разного рода преступников известного рода стеснительному режиму и ограничению. Ведь это ограничение и режим является только вынужденным средством, и если можно обойтись без этого средства, то, конечно, лучше обходиться без него. Ведь если такая, например, дурная привычка, как курение табака или пьянство, в случае желания отстать от них требуют прямо таки борьбы с собой, некоторых внешних даже стеснений; то что же сказать о том греховном настроении жизни человека, которое въелось в его духовно-телесный организм как ржавчина, проникло собой всю его жизнь и все силы его существа? Для этого нужна, конечно, усиленная борьба, усиленные и энергичные меры стеснения, чтобы воля, привыкшая ходить в грехе, по мудрованию плотскому, как выражается св. Апостол (Рим. 3:6), воля, превратившая всю жизнь человека в сплошной праздник плоти, в цельный культ ее, могла снова проникнуться чистыми, святыми, духовными настроениями и их поставить во главу жизни, отдавая плоти только необходимое. Человеку здесь, по меткому выражению св. отцов, нужно бывает сделать тоже почти самое, что нужно бывает сделать змее, когда она желает стащить с себя свою старую шкуру. Обычно в этих случаях змея заползает в колючие сучья, которые, цепляясь за ее шкуру, и стаскивают ее со змеи. Нечто подобное нужно бывает сделать и человеку, если он желает стащить греховное свое тело, то есть всю совокупность своих греховных духовно-плотских настроений и обновиться. Человек потому должен сокращать свое тело, что греховная его жизнь и выражается особенным служением именно телу, которому чрез грехопадение было дано предпочтение пред духовными потребностями; теперь же, когда Христианство ставит идеалом жизни, преимущественное служение духовным запросам, и необходимо бывает всячески сокращать служение плоти, чтобы дать возможность духу занять подобающее ему место в строе человеческой жизни. Итак, если признавать в человеке греховность в том именно смысле, как понимает ее Христианство, если признавать идеал Христианской жизни и его взгляд на сущность человека за высшую правду жизни, то с аскетизмом, как явлением историческим, мы должны неизбежно помириться. Тот, кто незаконно восхитил не принадлежащие ему права и тот, у кого они похищены, как у законного властелина, не могут жить мирно между собой. Первый может быть все усилия употребит, чтобы доказать свои права и воспользоваться ими, но рано или поздно окажется несостоятельным. Тоже и в цельной жизни человека и в его личности: плоть его, захватившая чрез грех права на господство над человеком, слишком нервно, так сказать, с какой то болезненной поспешностью и интенсивностью влекла его по своему пути, но всегда человек чувствовал правду своей жизни не тут, а в духовных интересах, всегда восставал и боролся против плоти во имя духа, а ко времени Христа и окончательно сознал, что жить так, как живут, не стоит; человек почувствовал себя банкротом своей плотской жизни.

Это-то сознание и важно и плодотворно; им Христианство и пользуется, как исходным началом для нового пути жизни, на началах духа по преимуществу. Но ни Христианство, ни подвижничество не отрицают ни тела, ни его потребностей, а только тот характер их вражды, дисгармонии и господства над духом, тогда как должно быть наоборот. Это ведь уж состояние чисто болезненное, и если Христианство имеет в виду оздоровить человека и излечить, то и естественными являются все те меры, которые составляют как бы медицинскую диету. Отсюда-то аскетизм или подвижничество, как известного рода борьба и усиление во всех своих проявлениях в силу именно особенного, расстроенного состояния природы человека являются неизбежным элементом, необходимой принадлежностью Христианской нравственной жизни. Но самое подвижничество не есть совершенство, а только тот путь, по которому приходится идти человеку к духовному совершенству. В этом вот и нужно искать оправданий подвижничества. И если уж осуждать кого-либо за это отрицательное отношение аскетизма к плотской стороне жизни человека, то не Христианство за его, будто бы, исключительный моральный характер, не представителей Христианского подвижничества, а только лишь нашу собственную больную природу, которая нуждается в весьма строгой дисциплине прежде, чем человек в целом своем составе духовно-чувственного бытия будет действительным носителем на земле начал богоподобной жизни.

Ведь если само Христианство указывает, как на нечто законное и естественное, что никто никогда плоть свою ненавидит, а питает и греет ее, то, значит, есть что-то особенное в природе человека, что заставляет ревнителей Христианского совершенства идти как бы вопреки голосу правды и ограничивать себя в питании и согревании ее. Вероятно, если бы можно было, то и эти ревнители Христианского совершенства не отказались иногда, так сказать, делать антракты, выходить из-под закона Христова духа, поразвлечься и отдохнуть на распутиях жизни, а потом снова обращаться к закону Христову. Такого, кажется, Христианства, с антрактами, и хочется декаденствующим богословам; но это так же немыслимо, как соединить воду с огнем. Тут уж надо ставить крест над движением вперед, по пути нравственного совершенства, и жизнь должна принять те же неопределенные очертания, какими нас угощает современное искусство.

Но спросят: неужели всем быть монахами, да не почетнее ли человеку бороться со злом и грехом там, где он особенно силен: именно в жизни, на людях и в миру, а не бежать для этого в пустыню? На этот вопрос следует ответить так: очевидно, спрашивающий отождествляет аскетизм и монашество, две совершенно не тождественные вещи и очевидно он еще не понимает вполне смысла Христианской жизни. Чтобы выяснить это недоумение, нужно бы предложить специальное исследование об аскетизме с подробными выяснениями, как причинных основ бытия подвижничества, так и тех элементов и явлений внутренней и внешней жизни, из которых слагается подвижничество в целом своем виде.

В данном же случае и, как бы, в заключение настоящей краткой статьи, нам хочется указать на довольно отрадное явление в области декаденствующего богословия, именно по вопросу о подвижничестве и монашестве. Важно то именно, что один из столпов этого богословия, как бы, поколебался в своих взглядах на монашество и аскетизм после того, как узнал его не по книжным выдумкам и своим предположениям, а на самом деле, в жизни, и именно в лучшем рассаднике и питомнике монашеской жизни, в Сарове. Вот что он говорит в своем фельетоне “Нового Времени” № 10252-1 о своих настроениях во время пребывания в Сарове:

Снова я принужден был почувствовать, до чего в монашестве, и при том в нем единственно, Христианство получило себе крылья, поэзию, полет, свободу и философию. И как оно просто “не принялось”, осталось “втуне” всюду, где кончается стена монастыря. Поразительное явление. Известно, что с принесением Евангелия прекратились пророки. “Где пророки, где пророчество?” Таинственно можно указать вопрошающим, что пророчество, только глубоко изменив колорит, переменив белый цвет на черный (монашество – “черное” духовенство), не угасло бесследно, а вот выявилось с другой и неожиданной стороны – в монашестве. “Кто пророк нового завета” – на вопрос этот и можно ответить: “вот – Серафим, вот – Амвросий, вот – старица Мария”. – «Но они не гремят, не обличают, не угрожают». Но это уже совсем другой вопрос; они воодушевлены, как и древние пророки (по-еврейски пророк “наби” значит, “вдохновенный”, “одушевленный”) – но самый предмет, тема их одушевления действительно совершенно другая, до известной степени противоположная ветхозаветной. “Вот мой гроб: в него вместо постели, ложусь я на ночь, это и есть молчаливые письмена мои, которых я не пишу, так как смерть потребляет всякие письмена”.

Мне хочется еще указать некоторые соотношения, вообще не приходившие, или немногим приходившие на ум. Длинная скорбь, в самой вершине заключается неземной радостью – вот Христианство. Черный цвет в самой его маковке вдруг переходит в белый. Христианство определенным образом и неоспоримо учит, что вся жизнь есть грех, анти-божественное, грех и смерть: а вот после смерти – белое сияние, вечная жизнь, зрение Бога… Монастырь со светлой в нем живописью, жизнерадостной – только один из параллельных лучей, идущих в этом направлении. Но вот и еще: все монашество – в черных мантиях и клобуках (ночь) без единой в одежде белой, или серой, или цветной полоски, но тот, в ком венчается монашество и завершается вся сплошь черная иерархия Церкви, надевает на голову чистый белый клобук, при остальных одеждах еще черных (одеяние митрополита). Каким инстинктом произошло это устроение одежд? Преднамеренной мысли тут никто не вкладывал. А вышло так, что мысль ясно прочиталась даже в одеждах. Идет клинок, но он имеет лезвие. Весь клинок Христианства черный, но лезвие белое. И так повсюду от живописи до одежд, от деления духовенства на черное и белое, до дневных и ночных служб, до разделения всего времени христианского на черные посты, увенчанные торжеством Пасхи, Рождества, Успения. Это не догмат. Где такой догмат? Но это гораздо более догмата, ибо пронизывает всю ткань Христианства, от основания до вершины и составляет самую душу его…

Спорящие против монашества никак не хотят понять, что они в тоже время спорят и против Христианства, объективнее – прямо против Христа. Если “торжество Христианства” сливается с прехождением лица мира, то пока он все-таки стоит, этот несносный мир, и мы привязаны к нему, мы все в праве говорить: “мир еще не прешел и мы язычники”. Монастырю в свою очередь на это нечего ответить, сжав губы, негодующе, презрительно он скажет: “пройдет, испепелится”. Трудно постигнуть, кто выживет и одолеет – в судьбах истории и мира – лик ли Христов с его испепеляющей красотой, покоряющей всякое сердце, покорившей языческий мир, или – столп земли с его тяготами, с механикой и геометрией, теоремы которой никак тоже не “испепеляются”.

Нам думается, что у Розанова не было бы сомнения в том, кто победит, если бы он с живой верой принимал слова Христа: “дерзайте, яко Аз победих мир”.

Публикуется по изд.:

Новый священномученик Феодор Волоколамский (Поздеевский). Служба Богу и России. Статьи и речи 1904-1907 годов. М.: Паломник, 2002. С. 181-205

Помочь проекту

СБЕРБАНК
2202 2036 4595 0645
YOOMONEY
41001410883310

Поделиться

День открытых дверей в центре в Шамбези

16 октября в модернистском и экуменическом центре Константинопольского Патриархата в Шамбези (Швейцария) прошел День открытых дверей. Тем самым начался новый учебный год в “Институте повышения квалификации” (Institut d’Etudes supérieures), действующем при центре.

По разделам

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.