Политическая речь. История вопроса: Художественная литература

Начало

Художественная литература

Художественная литература и прежде всего литература Нового времени в изобилии предоставляет исследователю материалы для анализа политической речи. Сюда же можно отнести и изобразительное искусство, например, Иеронима Босха, символику Ботичелли, голландский пейзаж и натюрморт и т.п.

Художественные произведения ценны для нас в двух отношениях. Они воссоздают явления патологической речи как уже типизированные. С другой стороны, сам художник в той или иной мере анализирует описываемые им явления, выясняет их патологические стороны, корни и т.п. Отсюда, от такого анализа и возникает типизация.

К авторам, исследовавшим основания патологической коммуникации, мы относим прежде всего Иеронима Босха, Уильяма Шекспира, Мигеля де Сервантеса, Жан-Батиста Мольера.

Патологическая речь как речь массового человека, живущего в массовом обществе, появляется в литературе только к конце XVIII века, и во всей полноте – в XIX-м у Оноре де Бальзака, Уильяма Теккерея, Чарльза Диккенса, Федора Достоевского, Михаила Салтыкова-Щедрина. Эти авторы относятся к предмету политической речи уже вполне сознательно, они намеренно и последовательно проводят социологический, публицистический анализ языка нового массового общества.

При использовании данных художественной литературы и искусства следует помнить, что художники сами заражены той или иной идеологией, сами пишут зачастую на той или иной разновидности патологического языка. В отношении писателей XX-го века эта проблема выглядит неразрешимой: настолько затруднительно отделить патологическую речь самого художника от анализа им этой речи. Поэтому мы предлагаем рассматривать сочинения А. Платонова, Б. Пильняка, М. Булгакова, М. Зощенко и т.п. как образцы патологической речи, несмотря на долю критики такой речи, которая в них содержится.

Уильям Шекспир

Можно без преувеличения сказать, что драматургия и поэзия Шекспира посвящены исключительно теме второй и первой реальностей, их борьбы, мнимого примирения. Данные проблемы вводятся Шекспиром через сквозные для него темы театра, обмана, инсценировки, притворства, иносказания и прямой речи, понимания и непонимания, саморазоблачающихся иллюзий человека и мира как иллюзии. Известный монолог «Весь мир театр», пьеса в пьесе ( «Мышеловка» в «Гамлете») и многие другие довольно тонкие приемы – все это критические средства анализа второй реальности, и притом с отсылкой к тавтологической природе патологической речи.

Среди других тем отметим сумасшествие, опьянение и соответствующую им речь, разного рода шутовство и саму фигуру шута, мотивы воли к власти и речи, как воли к говорению.

Особо рассматривается Шекспиром вопрос о возможности/невозможности диалога в гностическом обществе (например, разговоры Гамлета с Полонием – Акт 2, сцена 2, а также Акт 3, сцена 2). При столкновении речи разумной и патологической победителем выходит слово разумное, но гностиками оно воспринимается как ругательное.

Мигель де Сервантес

Основная тема “Дон Кихота” – это вторая реальность и то, как гностик-мечтатель свой властью создает ее вокруг себя, вовлекая в нее такие простые души как Санчо Панса.

Вставные новеллы у Сервантеса, тема книги, как носительницы новой мифологии, темы мнимой, второй реальности: все это орудия критики патологической речи с указанием на ее тавтологическую природу. Патологическая речь описывается как магический посредник для общения гностиков с людьми разумными, и гностиков одного рода с гностиками другого рода.

Жан Батист Мольер

Отдельного исследования заслуживает творчество Жана Батиста Мольера. Например, обращает внимание то, что Мольер рисует власть Тартюфа как чисто словесную. К первоначальному успеху и последующему разоблачению Тартюфа приводит его довольно сложная речевая стратегия. Всепобеждающее лицемерие приобретает отчетливый инфернальный оттенок, когда вступает в пьесе в союз с реальной властью государства и денег. Такое лицемерие можно победить только действием превосходящей силы: указом короля, в данном случае.

Традиционная для возрожденцев критика философской речи как схоластической оставалась у Мольера существенным мотивом. Он переносит эту критику уже на массовую науку, обнажая непреодолимое расстояние между теорией и практикой («Брак поневоле» (1664 г.), «Мещанин во дворянстве» (1670 г.), «Ученые женщины» 1672 года).

Александр Пушкин

Одним из первых последовательных критиков политической речи в России был А. С. Пушкин. Начиная с «Бориса Годунова», тема политики становится основной у Пушкина, в том числе в публицистике. Нас не обязательно должны интересовать его политические взгляды, консервативные и в общем цезаристские. Важно для нашего исследования то, что Пушкин видел глубокое непонимание между Царским двором, дворянством и народом, причем усматривал, что проблема эта новая, возникающая вместе с фигурой нового человека, сверхчеловека «Маленьких трагедий».

Пушкин всюду демонстрирует тщетность попыток придти к взаимопониманию в обществе, если взаимопонимание достигается с помощью патологической речи. Отсюда такая существенная находка с безмолвствующим народом в конце «Годунова», и это при том, что у Пушкина не было никаких иллюзий относительно того, что скажет народ, когда взбунтуется. Показателем основательности Пушкина-исследователя политической речи является то, что сразу после «Бориса Годунова» он занялся изучением народных восстаний и прежде всего пугачевского. Он хотел убедиться и убедился в том, что революционный народ говорит на том же патологическом языке, что и идеологи.

Николай Гоголь

Н. В. Гоголь предложил универсальные образцы фундаментальной критики патологической речи ( «Ревизор», «Театральный разъезд после представления новой комедии», «Коляска», «Мертвые души») вплоть до создания языковых масок, необычайно ценных в аналитическом смысле.

При этом вопрос политической речи был для Гоголя не актуален в отличие от А. С. Пушкина, у которого безмолвие народа уже в «Борисе Годунове» есть патологическая речевая реакция на патологическую политическую ситуацию. Правда, в «Мертвых душах» мы сталкиваемся со своего рода общественным мнением в зачатке.

У Гоголя мы находим разнообразные патологические диалоги, ласкательные и ругательные слова. Сквозная тема чтения у Гоголя связана отчасти с романтической поэтикой ( «Записки сумасшедшего»), но зато раскрывается последовательно как затрудненное взаимодействие частного человека с обществом (что также было свойственно кругу Пушкина в их художественной, журналистской и издательской практике). Например: чтение Чичикова, Петрушкино чтение (Мертвые души) и др.

Гоголь иллюстрировал тему патологической речи через описание разного рода проблем с двуязычием, комических и не только, – русско-украинским, русско-немецким ( «Невский проспект»), русско-польским. Немец в русской языковой среде, русский – в немецкой – эти ситуации служат Гоголю для анализа проблем понимания и непонимания в больном обществе.

Федор Достоевский

Ф. М. Достоевский буквально культивирует патологическую речь своих персонажей, он свободно пародирует, цитирует, экспериментирует… В результате возникает характерное для Достоевского мнимотрагическое отсутствие диалога, взаимное непонимание нескольких участников, а также и обратное – взаимопроникновение душ в ходе типично «русских» диалогов. Патологическое понимание и непонимание переплетаются, спорят и примиряются друг с другом, что вызывает одобрение или неодобрение Достоевского в зависимости от того, участвуют в них ненавидимые им или его любимые персонажи.

У Достоевского патологическая речь представляется как в корне своем политическая, идеологическая. В частности, в «Бесах» намеренно воссоздается целый космос новой – идеологической – речи.

Достоевский характеризует патологическую речь так: «Самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня», и предлагает такие синонимы: «высший долг пропаганды идей», «общечеловеческий язык», «каламбуры в высшем смысле» и др.

У Достоевского революционеры говорят на специфическом языке, и это всячески подчеркивается автором, который щедро разбрасывает знаковые словечки и обороты. Например, о Лебядкине как об участнике заговора его речь говорит раньше, чем мы узнаем о его связях с революционерами. Здесь же тема опьянения физического непосредственно перетекает в опьянение идеологическое, и это входит в намерение автора.

Любимые Достоевским герои говорят на патологической речи самого Достоевского: «народ-богоносец» и т.п.

У Достоевского мы сталкиваемся с художественно-публицистическим анализом таких явлений как общественное мнение; пресса (революционные заграничные сборники, «Колокол»); прокламации, русские и заграничные (в том числе объективированные в коллекции у Лембке); листовки; революционные кружки со специфическим общением внутри них; публичная речь с символическими действиями с ней связанными: внешний вид оратора, его жесты; реакции слушателей: овации, ошикивания, обструкции, скандалы; праздник по подписке в пользу гувернанток губернии, с кадрилью литературы; агитационное стихотворение; конспиративные записки; легенды (о Ставрогине – Иване-Царевиче); афоризмы; штампы ( «светлые надежды», «новое устройство», «честная русская мысль», «знамя великой идеи», «новое слово», «путь», «общее дело», «систематическое потрясение основ», «систематическое разложение общества и всех начал», «руководящая мысль», «поднять знамя бунта» и т.п.); лозунги; символы (топор).

Богато представлены у Достоевского его собственные штампы: «искать бремени», «страдание принять» и т.п.

Характерен план Лизы, впоследствии реализованный А. М. Горьким как «День мира» (М., 1937). Упоминаются такие специфические для пореформенной России формы символического поведения как «обеды в честь такого-то» (в том числе по подписке) с обязательными речами, тостами. Формы символического поведения богато иллюстрированы Достоевским символическими действиями: Ставрогин водит за нос Гаганова и т.п. Сюда же относится представление Достоевским такого жанра символического поведения как этикет, в том числе правила поведения в подпольной революционной среде, и нарушение правил этикета.

В «Бесах» мы находим пародии на такие жанры патологической речи, как публичная речь, агитационное стихотворение, листовки, гимн (Лебядкина), утопический проект Шигалева, «Марсельеза».

Достоевский отмечает историческую эволюцию форм патологической речи, ведя ее начало от такого специфического жанра как «поэма 1830-х годов». Встречается критика патологической речи массовой науки.

Встречаем у Достоевского и тему иностранного языка как патологического, что связано с его особым космополитическим национализмом. Поднимает он и вопрос об одержимости говорящего на патологической речи, о механизме индуцирования моторным говорением.

Описывает Достоевский также отдельные свойства патологической речи, например, ее неопределенность и тавтологичность.

Михаил Салтыков-Щедрин

Наравне с Достоевским М. Е. Салтыков-Щедрин может считаться самым глубоким наблюдателем и критиком патологической речи своего времени. Это не отменяет того факта, что его собственное мышление и художественный метод были глубоко идеологизированы.

Салтыков-Щедрин противопоставляет патологическую речь разумной, анализирует и синтезирует либеральное говорение, «словесную канитель». Он проницательно отмечает, что патологической речи свойственно «самоуверенное нахальство», что является не одним лишь внешним признаком, но указывает на саму природу патологической речи. У Салтыкова-Щедрина мы встречаем такое важное понятие как воля к говорению. Патологическая речь описывается как противоречивая, бесконечно продолжающаяся, не приводящая ни к каким заключениям.

Салтыков-Щедрин описывал различные жанры и формы патологической речи, в частности штампы: «светлые надежды», «рутинные пути», «великое будущее», «твердые упования» и т.п.

Салтыков-Щедрин анализирует обстановку, в которой возникает и процветает патологическая речь – это прежде всего пресса и, в частности, бульварная и либеральная. Пародируются газетные заметки, объявления в газетах, поэмы 30-х годов и др. Критика Салтыкова-Щедрина обращена также на патологическую речь массовой науки: научные собрания, научные журналы, издательскую деятельность.

Продолжение следует

Роман Вершилло