Идеологическая речь
Отдельную группу исследований политической речи составляют художественно-публицистические, исторические сочинения, затрагивающие специально идеологическую речь.
Здесь мы будем обращаться к наблюдениям Константина Леонтьева и Льва Тихомирова, а из новейших авторов к Олдосу Хаксли, Евгению Замятину, Джорджу Оруэллу, Гилберту Честертону, Роберту Музилю, Чеславу Милошу, историкам: Иоахиму Фесту и Яну Кершоу.
Отметим двух авторов, которые не только предложили верные наблюдения, но и провели верный анализ явлений политической речи – это, во-первых, Джордж Оруэлл, а также Иоахим Фест.
Джордж Оруэлл
История изучения политической речи не может обойти вниманием художественное творчество и публицистику Джорджа Оруэлла (псевдоним Эрика Артура Блэра, 1903 — 1950). Ему принадлежит один из наиболее известных синонимов политической речи: «новояз», к тому же удачно подчеркивающий одно из свойств политической речи: ее «новизну».
В романе «1984» (опубликован в 1949 г.) Оруэлл сообщает, что новояз (Newspeak), официальный язык Океании, был разработан для того, чтобы обслуживать идеологию ангсоца (Ingsoc), или английского социализма. «Новояз» является антонимом «старояза» (Oldspeak), то есть языка английской культуры. В определение новояза вошли наблюдения Оруэлла прежде всего над языком марксизма, в том числе над советским языком и советской языковой политикой.
Более всего Оруэлла поражают два свойства новояза: его новизна и бедность. Эти два свойства у Оруэлла оказываются взаимосвязанными: бедность ведет к невозможности выразить, или даже помыслить нечто запретное, а новизна слов закрывает доступ к тому, что было написано прежде, до эпохи «Ангсоца»:
«Новояз должен был не только обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Предполагалось, что, когда новояз утвердится навеки, а старояз будет забыт, неортодоксальная, то есть чуждая ангсоцу, мысль, постольку поскольку она выражается в словах, станет буквально немыслимой. Лексика была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. Это достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений — по возможности от всех побочных значений… Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно обойтись, подлежали изъятию».
У изъятых слов остается только обыденный смысл (в новоязе – «Словарь A»): «Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно, не требовали обозначений».
Оруэлл подчеркивает пропагандистскую направленность новояза: новояз не только сообщает информацию, но и навязывает метод истолкования этой информации: «Словарь B состоял из слов, специально сконструированных для политических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладали политическим смыслом, но и навязывали человеку, их употребляющему, определенную позицию».
У Оруэлла мы находим наблюдения над ораторским искусством идеологов. Он указывает на особого рода эвфонию, удобопроизносимость слов новояза. Эта безобразная эвфония находит свое воплощение в автоматической речи:
«Благозвучие перевешивало все остальные соображения, кроме ясности смысла. Когда надо было, регулярность грамматики неизменно приносилась ему в жертву. И справедливо — ибо для политических целей прежде всего требовались четкие стриженые слова, которые имели ясный смысл, произносились быстро и рождали минимальное количество отзвуков в сознании слушателя… Они побуждали человека тараторить, речь его становилась отрывистой и монотонной. Это как раз и требовалось. Задача состояла в том, чтобы сделать речь — в особенности такую, которая касалась идеологических тем, — по возможности независимой от сознания. В повседневной жизни, разумеется, необходимо — по крайней мере иногда необходимо — подумать, перед тем как заговоришь; партиец же, которому предстояло высказаться по политическому или этическому вопросу, должен был выпускать правильные суждения автоматически, как выпускает очередь пулемет».
Идеалом автоматической речи является «речекряк» (duckspeak):
«Предполагалось, что в конце концов членораздельная речь будет рождаться непосредственно в гортани, без участия высших нервных центров. На эту цель прямо указывало новоязовское слово «речекряк», то есть «крякающий по-утиному»».
Мы должны быть благодарны Оруэллу за его яркое изображение такого приема политической речи как «двуязычие», когда слова обозначают нечто противоположное тому, что они говорили: «радлаг» (joycamp, лагерь радости, т. е. каторжный лагерь), «Минимир» (Minipax, министерство мира, то есть министерство войны), «Миниправ» (Minitrue, министерство правды). Знаменитые «Мир – это война», «Свобода – это рабство», «Невежество – это истина» также являются примерами «двуязычия».
У Оруэлла мы находим анализ таких жанров, как политическая речь, аббревиатура, лозунги.
Иоахим Фест
Иоахим Фест (1926 — 2006) – немецкий историк национал-социализма и прежде всего биограф Гитлера (Фест, Иоахим. Гитлер. Биография: В 3-х т. Пер. А. А. Федорова. Пермь: Алетейа, 1993) – делает многочисленные важные наблюдения над теорией и практикой Гитлера-оратора.
Фест отмечает ярко агонистический характер речи Гитлера. Для Гитлера – речь это оружие, язык – это язык борьбы, и всякое иное его использование Гитлер считает интеллигентским слабоумием.
Для Гитлера, пишет Фест, «мысль делает убедительной не ее ясность, а доходчивость, не ее истинность, а способность разить: „Любая, в том числе и самая лучшая идея, – заявит он с той не терпящей возражений нечеткостью формулировки, которая была так характерна для него, – становится опасной, если она внушает себе, что является самоцелью, хотя в действительности представляет лишь средство для таковой“ (Гитлер)».
Благодаря Фесту мы видим рождение и рост Гитлера-оратора:
«Один из преподавателей, историк Александр фон Мюллер, расскажет позднее, как он после окончания одной лекции задержался в начавшем пустеть зале около группы, «столпившейся вокруг человека, который гортанным голосом, без остановки и все с большей горячностью о чем-то говорил им. У меня было странное чувство, будто их возбужденность была его рук делом и в то же время придавала голос и ему самому. Я видел бледное, худое лицо, на которое не по-солдатски спадал клок волос, с коротко подстриженными усами и на удивление большими, голубыми, фанатично блестевшими глазами». Вызванный на следующем занятии к кафедре, он подошел «послушно, неуклюжей походкой и, как мне показалось, с каким-то упрямым смущением». Однако «разговор оказался бесплодным»»…
По его (Гитлера. – Ред.) собственному признанию, свою первую незабываемую победу по убеждению словом он одержал, бурно возражая своему оппоненту, — не мог не ответить на вызов, когда «один из участников посчитал, что надо вступиться за евреев». И вот историк фон Мюллер обращает внимание капитана Майра на этот природный ораторский талант, открытый им среди своих слушателей; затем Гитлера направляют в качестве «доверенного лица» в один из мюнхенских полков. Вскоре после этого его фамилия появляется под номером 17 в одном из списков личного состава так называемой команды по проверке лагеря-пропускника Лехфельд: «Пех. Гитлер Адольф, 2-й пех. полк, ликвидационный отдел». У команды было задание вести среди возвращающихся из плена солдат пропаганду в национальном, антимарксистском духе, одновременно она должна была быть для входящих в нее лиц «практическими курсами по подготовке ораторов и агитаторов».
Расцвет Гитлера как мастера политической речи связан с его карьерой внутри НСДАП. Мастер политической речи не вырастает в одиночестве, его рождение – акт социальный:
«16 октября 1919 года становится решающим днем и для Немецкой рабочей партии, и для ее нового деятеля. На ее первом публичном собрании, в присутствии ста одиннадцати слушателей, Гитлер выступает вторым. В этом непрерывно нараставшем по накалу тридцатиминутном выступлении нашли выход все эмоции, все скопившиеся со времен мужского общежития и проявлявшиеся ранее в бессвязных монологах чувства ненависти, и, словно вырвавшись из немоты и одиночества минувших лет, перегоняли друг друга слова, галлюцинации, обличения; к концу выступления «люди в маленьком помещении наэлектризовались», и то, чего он раньше «не знал, а просто ощущал по наитию, теперь оказалось правдой», и он с ликованием осознал потрясающий факт: «Я мог говорить!».
Это и стало моментом — если вообще есть какой-то конкретный, поддающийся точной датировке момент — его прорыва к самому себе, тем самым «ударом молота судьбы», пробившим «оболочку будней», и его спасительное значение наложит отпечаток экстаза на его воспоминания о том вечере. Ведь в принципе в прошедшие недели он уже не раз испытывал силу своего ораторского воздействия, узнал свои возможности уговаривать людей и обращать их в свою веру. Но с ее субъективной мощью, триумфальным самозабвением вплоть до седьмого пота, полуобморока и полного изнеможения он встретился, если верить его собственным словам, впервые именно в эти тридцать минут; и как когда-то он не знал удержу во всем — в своих страхах, самокопании или же чувстве счастья от услышанного в сотый раз «Тристана», — так и начиная с этого момента он уже одержим только одним — своим красноречием. И над всеми политическими страстями первенствует с того момента эта однажды и навсегда разбуженная потребность «доходяги» (так он сам обозвал себя в воспоминаниях того времени) в самоутверждении, которая будет снова и снова бросать его на трибуны».
Относительно содержания речей Гитлера Фест верно указывает на их отраженный, тавтологический, по сути нулевой информационный характер: Гитлер говорит о том, что думают люди вокруг него:
«Феномен зажигающего массы Гитлера-агитатора лишь частично объясняется его необычным, дополнявшимся и умножавшимся различными трюками ораторским даром — не менее важной была и та тонкая чувствительность, с которой он улавливал эти настроения ожесточившегося обывателя и умел соответствовать его чаяниям; и в этом он сам видел подлинный секрет большого оратора: «Он всегда так отдается широкой массе, что чувствует, как отсюда у него появляются именно те слова, которые нужны, чтобы дойти до сердца слушателей»».
Фест не забывает указать, что мастерство Гитлера было результатом обучения:
««Секрет» (воздействия на массы.- Ред.), которым владел Гитлер, был, как и все его так называемые инстинкты, плотно пронизан рациональными соображениями. И пришедшее уже в раннюю пору осознание своих медиумических способностей никогда не побуждало его отказываться от расчета на психологию масс. Есть серия снимков, показывающая его в позах, которые отвечают утрированному стилю того времени. Кое в чем они покажутся смешными, но все же в первую очередь они свидетельствуют о том, насколько его демагогический гений стал результатом заучивания, повторения и работы над ошибками».
У Феста мы находим наблюдения над символикой НСДАП, оформлением митингов, шествий. Он анализирует жанр речи, инвективы, клятвы, массового действа.
Роман Вершилло
