Отелло, трагедия. Небольшое отступление

Христианский суд и неосуждение

Любопытной иллюстрацией к нашей теме, а точнее, к нескольким связанным друг с другом темам, послужит трагедия Шекспира «Отелло». Отступление от основного нашего метода и способа изложения подготовит нас к критической части нашего труда, где мы будем анализировать модернистскую добродетель неосуждения.

Мы уже говорили, что если нельзя судить о человеке как о плохом, то нельзя и как о хорошем. Модернистская добродетель «неосуждения» скрывает под собой несуждение, воздержание от суждения. В результате, человек, хоть судящий, хоть судимый, оказывается равным образом непознаваем и избегает суда.

Воздержание от суждения ничего не дает людям добродетельным, но зато очень удобно для идеологов и модернистов, чьи суждения не имеют основания не только в действительности, но даже и в их собственных желаниях:

Природы упорные отвергают часто даже и добрые мысли, а хорошим и выгодным признают не то, что кажется таким всякому другому, хотя это и полезно, но что им нравится, хотя это и вредно. Причиной же этому неразумие и необразованность нравов, не обращающая внимания на советы других, но доверяющая одним собственным своим мнениям и внезапно приходящим в голову мыслям. А приходят те мысли, какие им нравятся; нравятся же – какие угодно.

св. Василий Великий

В сознании нового человека – идеолога и модерниста – несуждение соединяется с неосновательным суждением. Такая кардинальная неясность в мыслях как нельзя лучше соответствует его беспричинному желанию творить зло.

Пролепсис

Переходя к выбранной мной литературной иллюстрации, введем новый для нас термин: «пролепсис». «Пролепсис» означает «предвосхищение», «предсказание», описание, как совершившегося, события, которое еще не произошло. Гарольд Блум в своей книге: «Shakespeare. The invention of the human», неоднократно говорит о силе пролепсиса у Макбета и у других героев Шекспира.

Мы определим «пролепсис» как такое страстное вглядывание в то, чего нет, которое превращает невидимое в реальность, осуществляет желаемое, как в случае предсказания, данного ведьмами Макбету.

Макбет присваивает себе всю власть воображения, притом настолько сильного, что оно осуществляет то, чего нет. Макбет комментирует это свое состояние так:

Осталось только то, чего нет.¹

And nothing is
But what is not.

Вооруженный воображением, Макбет совершает далее свои преступления уже в реальности, а не в фантазии. Деятельность пролептика разделяет людей вокруг него на невинных жертв и на соучастников его преступлений.

Таким образом, пролепсис – способ погрузиться в воображаемую реальность и поместить в нее остальных, насколько хватит жизненной силы.

Неосуждение

Понятие «пролепсис» наряду с неосуждением нужны нам для полноты картины. Благодаря этим двум понятиям мы видим, что духовно больное, патологическое сознание состоит из двух частей, двух лиц, двух типов нового человека: идеолога и частного человека.

Всякий новый человек имеет в себе нечто от одного и от другого. Идеолог, вождь, лидер общественного мнения является простым человеком в превосходной степени, а простой человек таит в себе часть пролептической силы идеолога. Подчиниться власти чужого воображения – это тоже, оказывается, требует воображения.

Оба типа нового человека устанавливают новый порядок в мире, где главенствует то, чего нет, то есть идеология, социальный проект по построению небывалого будущего. Реальность же скромно уходит в тень, становясь комментарием, иллюстрацией к владычествующей утопии, то есть попросту лжи.

«Отелло»

Как это происходит, показывает Шекспир в своей трагедии «Отелло», прежде всего в фигуре «честного Яго», как он неизменно именуется в трагедии, и в двух центральных лицах: Отелло и Дездемоне.

В «Отелло» мы прекрасно видим двойное действие патологического сознания и благодаря этому точно узнаём, кому и зачем нужно неосуждение. Оно нужно идеологу и частному человеку

1. как мнимая добродетель,
2. как мнимое знание о мире и о человеке.

Над всем этим подготовленным полем «того, чего нет» властвует воображение негодяя, который властвует и над собой тоже.

Negativa non sunt probanda

Начнем мы анализ с того, что в трагедии главные персонажи доказывают и ищут доказательства недоказуемого, того, чего нет.

Доказательство добродетели или вины оказывается недоступным, особенно в том юридическом смысле виновности и невиновности, в каком этот вопрос стоит в трагедии. “Негативное недоказуемо”. Можно доказать факт измены, но факт верности, как отсутствия измены, доказать нельзя. Заповеди по большей части имеют отрицательный, запретительный характер, они повелевают не делать, не желать, не иметь.

Добродетель недоказуема, потому что невидима и постигается совсем иначе, чем другие факты. Она постигается тем, что ее видит Бог.

Зло тоже невидимо и недоказуемо, но в противоположном смысле. В отличие от добродетели оно не существует, и это очень важное положительное знание: «Зло не существует!»

Добродетель и зло схожи друг с другом, и это ставит человека перед выбором: обратиться к реальности или к миру воображения.

Невидимость добродетели, которая не творит зла, и невидимость зла (того, чего нет), могут служить ясности, познанию, делают добродетель непобедимой и неуязвимой, а зло абсолютно бессильным. Но то же самое действует и в обратную сторону, и тогда годится для дьявольского обмана. Невидимое и невыясненное («неясное и нерешенное», если вспомнить сатаниста Василия Розанова) становится воображаемой реальностью, в которой царствует злодей.

Власть воображения

В мире неясного со всей силой встает вопрос о власти воображения, а именно: чье воображение властвует, а чье подчиняется?

«Честный Яго» побеждает Отелло, погрузив в мир, созданный воображением. А воображение Яго действительно всемогуще и способно вместить, втянуть в себя чужую душу.

Яго – этот достойный предшественник идеологов нашего времени – властен вообразить себе все, что угодно: и что Кассио любит Дездемону, а она его, и что Отелло соблазнил жену Яго, и даже, что сам Яго любит Дездемону, хотя и мы, и он точно знаем, что все это совершеннейшая ложь.

Воображению злодея достаточного одного подозрения, чтобы начать свою пагубную работу:

Я ненавижу мавра. Сообщают,
Что будто б лазил он к моей жене.
Едва ли это так, но предположим –
Раз подозренье есть, то, значит, так.

Здесь, как мы видим, выступает тема догадки, предположения, того самого «кажется», которое еще сыграет свою роковую роль:

Я сам уверовал, что Дездемона
И Кассио друг в друга влюблены.
Хоть я порядком ненавижу мавра,
Он благородный, честный человек
И будет Дездемоне верным мужем,
В чем у меня ничуть сомненья нет.
Но, кажется, и я увлекся ею.
Что ж тут такого? Я готов на все,
Чтоб насолить Отелло.

Вот еще пример пролептической силы у Яго. Он составляет план, погубивший, в конце концов, Отелло. Он предлагает Кассио, снятому по его же проискам с должности заместителя Отелло, просить заступничества у Дездемоны. Но ему этого мало. Яго предпринимает полусерьезную попытку уверить самого себя, что его совет не имеет в себе ничего дурного:

Кто упрекнет теперь меня в подлоге?
Совет мой меток, искренен, умен.
Найдите лучший путь задобрить мавра,
Чем помощь Дездемоны. А она
Предрешена. Ее великодушье
Без края, как природа. Для нее
Умаслить мавра ничего не стоит.
Она его вкруг пальца обведет.
Все это можно разыграть по нотам.
Я рыцарь, если Кассио даю
Концы пружин и нитей этих в руки.

Яго забавляет то, что его пагубный совет можно истолковать и как невинный.

Воображение как орудие зла

Яго, как истинный режиссер и автор всей постановки, не просто занимается самооправданием. Он смотрит на разыгрываемую пьесу как бы сверху, как «божество ада» (divinity of hell), к которому он взывает.

Подобно позднейшим героям Достоевского, он играет добродетелью и грехом, властвуя над ними. Он способен превратить добродетель в грех, и наоборот. Для Достоевского аналогичные ситуации – это разломы в Божественном мироустройстве, сквозь которые просвечивает возможность покаяния (ложного). У шекспировского героя нет никакой моральной неясности:

Но в том и соль: нет в мире ничего
Невиннее на вид, чем козни ада (Divinity of hell).
Тем временем как Кассио пойдет
Надоедать мольбами Дездемоне,
Она же станет к мавру приставать,
Я уши отравлю ему намеком,
Что жалость Дездемоны не с добра.
Чем будет искренней ее защита,
Тем будет он подозревать сильней.
Так я в порок вменю ей добродетель,
И незапятнанность ее души
Погубит всех.

Яго видит, что служит злу, и то, что заставляет добродетель служить греху. И при всем при том Яго готов называть себя честным, что носит явно издевательский характер:

Для такого честного человека как я…

As honest as I am.

Как мы видим, его злодейство носит характер свободной игры, шалости, как если бы Яго всегда был в безопасности за пределами театральной сцены. Чуть ниже мы укажем причину для этого.

Идеолог и его соучастники

Яго чувствует себя в силах в любой момент управлять действиями персонажей трагедии. Так Шекспир вводит тему идеолога, который обманом заставляет других помогать ему в совершении преступлений. Не обычным обманом, как мы видим, а творением целых новых миров, где, с одной стороны, возможно всё, а, с другой, возможно только то, что вообразил себе идеолог. Все прочие в этой театральной постановке играют роль простых людей, например, его пособник Родриго:

Теперь займемся моим болящим другом, Родриго,

Которого любовь выворотила наизнанку, на зло.

Now my sick fool Roderigo,
Whom love hath turned almost the wrong side out.

Ну и, разумеется, сам Отелло выступает как простой человек в сетях у идеолога, «решающего все судьбы века»:

Мавр свободен и открыт душой.

Считает честными людей, которые только кажутся такими,

И, как осла, легко я проведу его за нос.

The Moor is of a free and open nature,
That thinks men honest that but seem to be so,
And will as tenderly be led by the nose
As asses are.

Инструменты зла

Теперь, когда мы описали расстановку сил, перейдем к анализу отдельных инструментов зла.

На первом плане здесь тема «кажется». Все начинается с сомнения. Много неясного в этом мире, и, главное, невозможно заглянуть в душу другого человека, хоть близкого, хоть далекого. А эта душа и может быть самым страшным орудием зла.

Вот, например, Яго и Отелло выясняют, честный ли человек Кассио. Он кажется честным, причем ударение явно падает на слово «кажется»:

ЯГО Что до Майкла Кассио, то я готов поклясться, что он честен.

Люди должны быть такими, какими кажутся. А те, что не таковы, должны и не казаться честными!

ОТЕЛЛО Конечно, люди должны быть такими, какими кажутся.

ЯГО Ну что ж, тогда я думаю, Кассио – честный человек.

IAGO For Michael Cassio, I dare be sworn I think that he is honest.
Men should be what they seem; Or those that be not, would they might seem none!
OTHELLO Certain, men should be what they seem.
IAGO Why then, I think Cassio’s an honest man.

Яго допускает абсурдный тезис, который позднее, как оболочка таблетки с ядом, сам растворится в разуме Отелло. С каких это пор нечестные не должны казаться честными?

На этом ложном тезисе висит и вместе с ним падает вывод: «Кассио – честный человек».

Дай мне узнать твои мысли

В чем же таится волшебная и победительная сила этого «кажется»? Отелло капитулирует перед идеологом уже хотя бы потому, что признает в Яго хранителя тайны «кажется». Там, где надо было бы отбросить власть идеолога, Отелло просит дать ему увидеть мысли Яго. А Яго ему запросто в этом отказывает:

ОТЕЛЛО Ради Бога, я хочу знать твои мысли.

ЯГО. Это невозможно, хотя бы мое сердце было у вас в руках,

и не будет, пока мне оно принадлежит.

OTHELLO By heaven, I’ll know thy thoughts.
IAGO You cannot, if my heart were in your hand,
Nor shall not, while ’tis in my custody.

Отелло – изображенный в трагедии как устрашающий воитель – обращается к своей привычной силе и угрожает Яго:

А если ты порочишь
Ее безвинно, мучая меня,
То больше не молись. Греши без страха
И не раскаивайся. Громозди
Злодейство на злодейство. Перед этим
Должно все побледнеть, и уж ничто
Твоих грехов не увеличит больше.

Но угрозы, как тоже относящиеся к области воображения, не действуют на злого. Простой человек находится в его руках, а не наоборот. Никакая сила не сильна против силы воображения.

Уже в развязке трагедии, когда все открылось, Яго настаивает на непостижимости своей мысли для других. Тайна его мысли – последний и несокрушимый рубеж обороны и защищает его от любого страха:

Я то сказал, что думал, и не больше,
Чем он потом проверил.

Но тайна мыслей идеолога является не столько оборонительным, сколько наступательным оружием. Гностик не может не воевать с миром, в котором царствует Бог.

Дай мне увидеть

Доказательства тоже становятся поводом для обмана.

Отелло требует от Яго доказательств:

Я получу от тебя доказательство.

I’ll have some proof.

«Дай мне увидеть», – просит Отелло:

Дай мне увидеть
Ее вину иль так в ней убеди,
Чтоб места не осталось для сомненья.
Удостоверь, не то беда тебе.

Законное, вроде бы, требование? Но Отелло видит только то, что показывает ему в воображении идеолог.

Яго знает, что сочиняет такую ложь, которую нельзя опровергнуть суждением:

Я доведу мавра до ревности такой,

Которую не сможет исцелить судящий разум.

I put the Moor
At least into a jealousy so strong
That judgement cannot cure.

Страсть не опровергается истиной. Страсть основана на самой себе и не зависит от реальности:

ДЕЗДЕМОНА Я повода для ревности ему не подавала.
ЭМИЛИЯ Ревнивым в этом надобности нет.
Ревнуют не затем, что есть причина,
А только для того, чтоб ревновать.
Сама собой сыта и дышит ревность.

Доказательства

Но у Яго есть и доказательства, раз уж они понадобились. Он опасен со всех сторон.

Он говорит Отелло, что, хотя не может показать саму измену,

И все же, скажу я вам,

Если вас удовлетворит вменение и веские улики,

Которые ведут прямо к дверям истины,

Вы их получите.

But yet, I say,
If imputation and strong circumstances,
Which lead directly to the door of truth,
Will give you satisfaction, you might have’t.

Доказательством становится знаменитый платок, который, как видимая улика, опровергает невидимую добродетель Дездемоны:

ЯГО Честь – это призрак. Честь – другой вопрос.
Честь – то, чего у многих не бывает
Из хвастающих ею… Но платок…

Почему же доказательство не убеждает, и даже помогает убедить во лжи? Почему угрозы бессильны? Почему честность не побеждает ложь, почему невидимое зло одерживает верх над невидимым добром? Почему «кажется» побеждает то, что есть?

Теперь мы можем перейти к обобщениям и рассудить о том, как воображение связано с гностической тайной.

Тайна

Гностицизм всегда претендует на тайное знание, которое Апостол именует мнимым (1 Тим. 6:20).

Прежде всего, гностик представляет адепту мир целым. Это очень важно для гностика и для адепта: мир является одним великим целым.

Во-вторых, часть этого мира является тайной. Веру в эту тайную часть мира иногда можно спутать с верой в Бога, с моралью, с наукой. И, как мы говорили, и добро, и зло являются тайной, то есть не видны помимо суда. А судить право, неправо или воздерживаться от суждения – зависит от человека. По крайней мере, так кажется человеку.

Нельзя увидеть и то преступление, которого не было, и то преступление, которое состоит только в злом умысле. Здесь преступление Дездемоны и Яго сходны между собой. И там, где они якобы сходны, властвует Яго.

Следовательно, внесение тайны в Божий мир и есть преступление, совершаемое гностиком. Он указывает другим на невидимое, и властвует в нем, как творец или сотворец этой тайной части мира. Тайна, которой владеет идеолог, превращает открытый мир (открытый, потому что в нем есть тайна) – в замкнутый (потому что тайной владеет идеолог, а не ты). Это клетка, в которой мечется Отелло.

То, что мир и закрыт, и открыт по усмотрению гностика (он демонстрирует его то таким, то иным обманутому им человеку), служит целям гностика. Воображение восполняет тайну и делает мир неодолимо целым, зло – неуязвимым, а диалог – клеткой, из которой невозможно вырваться. Но и в этом виден перст Божий, и Он указывает выход из ситуации.

Не кажется, а есть

Вспомним для сравнения, что путь Гамлета к истине начинается с того, что Гамлет отказывается знать слово «кажется»:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу
Того, что кажется.

Мир на самом деле есть, а не кажется. Но какой именно мир? Мир не целый уже по одному тому, что он сотворен Богом, а не вечен или произошел сам из себя. И мир был сотворен совершенным, полным, целым. В нем нет ничего тайного для Бога (но не для гностика), «и нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто перед очами Его: Ему дадим отчет» (Евр. 4:13). 

Отелло обессилен своей попыткой заглянуть в невидимое и несуществующее. Как и в «Гамлете», сознание героя испугано тем, что целый мир на самом деле нецелый, что помимо Бога в нем есть и иные «боги». Об этом нам напоминает знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть». В нем Гамлет говорит, разумеется, не о реальном загробном мире, «откуда никто не возвращался». Как раз в существовании загробного мира он только что убедился явлением тени убитого отца. Гамлет в своем монологе говорит о мнениях людей о воображаемом загробном мире и о том, что эти мысли ослабляют даже его мощный ум.

Мир не целый еще и потому, что в мир вошел грех. С миром что-то не так, в нем какая-то порча, и вместе с ней в мир вошла оккультная власть идеолога. Эта власть и внушает наблюдающим за ней сомнение в том, существует ли загробный мир или нет.

Различие между «Отелло» и «Гамлетом» состоит в том, что Гамлет подвергает анализу этот свой страх и убеждается в существовании невидимого мира Суда Божия. В «Гамлете» (поставлен не позднее 1602 года) – преступление реальное, а в «Отелло» (постановка 1604 года) – одно преступление мысленное, совершаемое Яго, а другое – воображаемое, которого нет: Дездемона непорочна.

Отличие между двумя трагедиями вызвано тем, что в промежутке между ними в Англии произошла история с преследованием иезуитов, когда обнаружилась практика иезуитской мысленной резервации и диссимуляции. Поэтому преступление Яго нуждается в разоблачении уже не тенью Гамлета и эдаким «анти-Яго», который бы в противовес создал мир доброго воображения, еще более полный и сильный.

Действительность

Опровержением «божества ада» служит сама действительность. Разоблачение происходит через реального человека и даже не главную героиню, а всего лишь Эмилию. Воображаемую ложь может опровергнуть любой, хотя и ценой жизни, как мы видим.

Трагедия Отелло в том, что он был обманут на прямом пути к истине. Он не хочет создать второй мир, а требует: «Дай мне доказательство». Он не идеолог. Он мог бы создать свой воображаемый мир, но не хочет обманываться хорошими мыслями, если они только воображение.

Отелло уязвим и неуязвим, потому что носит правду не в себе, а вне себя. По сравнению с ним идеолог неуязвим, он носит мир с собой. И он же отовсюду обнажен, не прикрыт ничем реальным, даже платком.

На самом же деле человек – внутри и вне себя.

Тот, кто живет в реальности, защищен правдой, Богом, а не своими мыслями, но, с другой стороны, и мыслями тоже.

Новый человек, вроде Яго, с удобством устраивается в мире, где есть тайна, пока у него есть хоть тень власти над этой тайной. По-настоящему же его пугает мир, над которым он не властен. Но только этот мир и существует: тот, в котором властен Один Бог.

У верующих и творящих правду нет повода для страха. Все сомнения и оккультные страхи побеждает факт верности в «Отелло», факт справедливости в «Гамлете». Поэтому современный поэт имел право утверждать:

Да будь хоть целый мир
В когтях у людоеда —
Для вас всегда открыт
Свободный свод небес…

Тело

Впрочем, воображение идеолога стремится распространить свою власть и на ощутимую реальность. Поэтому, особенно в связи с основной темой супружеской верности и измены, в «Отелло» возникает важная тема воплощения и развоплощения.

Здесь Яго тоже предстает перед нами как новый человек во всей своей красе. Он твердо опирается на свою власть над телом:

Добродетель? Нет уж, кукиш! Быть такими или другими зависит от нас. Каждый из нас сад, а садовник в нем – воля. Расти ли в нас крапиве, салату, иссопу, тмину, чему-нибудь одному или многому, заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись – всему этому мы сами господа.

Власть воображения тайным образом связана с обладанием телом, языком, самой возможностью творить реальные и мысленные преступления. Злодей – воплощен и развоплощен. Он максимально похож на человека и максимально непохож. Он боится за свою жизнь и ради этого совершает преступления, но он же ничего не боится, ощущая себя как только дух. Как мы видим, это чисто гностическая проблематика, которой не чужды и обычные люди, в том числе та же Эмилия, которая погибнет ради правды о невинности Дездемоны.

ЭМИЛИЯ Какая из нас не захотела бы украсить мужа рогами и положить потом целый мир к его ногам! Ради этого я пошла бы в чистилище.
ДЕЗДЕМОНА Проклятье мне, когда б могла я пасть
Хотя б за все сокровища вселенной.
ЭМИЛИЯ Да вы сообразите, этот грех был бы частью вселенной, а вся она была бы вашей. В вашей воле было бы выдать это дело за что угодно другое.

Весь мир, рассуждает Эмилия, это же твой мир, и в нем преступление станет добродетелью, если ты захочешь. Захватив власть, ты делаешь свой грех частью мира, а мир – принадлежащим тебе. Сергианское «спасение Церкви» сводится именно к этому.

Можно ли что-нибудь выяснить посредством слов?

Итак, идеолог властвует в воображении, в реальном мире, ну а в слове – и подавно.

Шекспир с большим сомнением относится к тому, что можно что-либо выяснить в диалоге, доказать и рассудить. Сила слова Яго действительно превосходит всякую силу суждения. Невозможно никакое противодействие идеологу на его же поле: в области воображения. Здесь он непобедим. Здесь не может быть Гамлета с его планом разоблачения преступника.

Мысль выступает против факта, а факт против воображения. И пока ты не властвуешь над мыслями идеолога, для победы над ним недостаточно даже знать эти мысли. Поэтому, в конечном счете, не действуют разоблачения идеологий и модернизма. Идеологии надо побеждать в реальном мире и реальной силой.

Недочеловек

Так почему же Яго столь всемогущ в своем вымысле? Почему он может поверить во все, что угодно, и заставить сделать это других? Потому что он не существует:

Я не то, что я есть.

I am not what I am.

Как правильно отмечал Гарольд Блум:

Трагическая драма не обязательно должна быть метафизической, но Яго, который говорит о себе, что он никто иной, как критик, также никто иной, как метафизик. Его напыщенная похвальба «Несмь то, что есмь» намеренно направлена на отмену апостольского «Благодатию Божиею есмь то, что есмь» (1 Кор. 15:10).

Яго не существует до такой степени, что Отелло имел в конце право усомниться: не демон ли он. Отелло ранит Яго мечом, кажется, только для того, чтобы увериться, что перед ним хотя бы наполовину человек.-

Яго не существует, потому что он служитель зла, а зло не существует и не имеет ни причины, ни оправдания.

Причина зла

Яго сгодится любая причина для зла. «Яго сам обманут и является жертвой своей главной страсти – неисправимой любви к преступлению» – как писал Уильям Хезлитт.

И когда Отелло спрашивает:

Прошу, спросите у беса в человеческом облике,
Зачем он овладел моей душой и телом?

Яго наносит последний, но уже не действующий удар:

Не требуй больше ничего. Ты знаешь то, что надо знать.

И с этого момента я слова не скажу.

OTHELLO Will you, I pray, demand that demi-devil
Why he hath thus ensnared my soul and body?
IAGO Demand me nothing; what you know, you know.
From this time forth I never will speak word.

Ему, собственно, нечего ответить. У его преступления нет причины. Зло – то, чего нет, а добродетель сияет.

Все выяснилось ценой крови

Мудрый в веке сем не все видит, и Яго обманул сам себя. Злу положен предел в этом мире, потому что злой не все видит и не видит даже своего поражения, хотя бы и знал о своем несуществовании.

Яго умирает за сценой, как бы за пределами театра, в полной уверенности в победе зла. В своей невинности Отелло и Дездемона разыграли ужасную трагедию. А Яго, мы видели, этого и хотел: заставить невинность служить греху. Смерть доказала невинность Дездемоны. Отелло получил доказательство чистоты.

Но Яго – всего лишь персонаж. Зато мы – зрители трагедии, и понимаем, что уже не на сцене, а в действительности простой факт невиновности побеждает все сети зла. И побеждает не потому, что это какая-то сила – Отелло беззащитен перед ложью – но простым фактом, что Бог тебя так устроил.

Могущественнее всемогущества злодея – то, каким ты должен быть. Все люди одинаковы, все открыты для суда друг друга. И поэтому разные.

Как прекрасно сказал о себе Отелло в начале трагедии:

Я не таюсь. Меня оправдывают имя, званье
И совесть.

Или, как в «Мере за меру»:

Когда придется отвечать тебе,

Моли ты Бога, чтобы

оказаться совершенным.

And when you have
A business for yourself, pray heaven you then
Be perfect.

Зла нет, а я есть. Из этого факта вытекает и Христианство, и антихристианство. При этом Христианство твердо основано на том, что есть, а зло не основано даже на плодах греха.

В конце трагедии, в качестве завершающего аргумента в борьбе с Яго, Отелло просит рассказать о нем, каким он был на самом деле.

Когда вы будете писать в сенат
Об этих бедах, не изображайте
Меня не тем, что есть. Не надо класть
Густых теней, смягчать не надо красок.
Вы скажете, что этот человек
Любил без меры и благоразумья,
Был нелегко ревнив, но в буре чувств
Впал в бешенство.

Отелло не победил своей ревности, но победил Бог. Над всем злом мира одерживает победу тот факт, что Дездемона не изменила. Зло побеждено простой добродетелью Дездемоны и простой доверчивостью Отелло. И даже не ими, а как бы на фоне их.

Кто это видит? Видит Бог.

Результаты анализа

Для чего мы привлекли материалы трагедии? Мы выяснили, что воображение (пролепсис) и неосуждение по видимости противоположны, но ведут к одному и тому же. Идеолог уничтожил свое человеческое содержание и становится вариантом коллективного «я». Поэтому идеологу нужен соучастник в виде простого человека. Злу нужно отразиться хоть в какой-то в действительности.

Простого человека, и нас самих, пугает тайна, но больше всего внушает страх тот, кто владеет этой неизвестностью. Так неясность открывает путь злу. Следовательно, зло таится не в неосуждении или несуждении, а в той тайне, которую идеолог пристраивает к Божьему миру, когда страстно прозревает еще не существующее и осуществляет его

Власть воображения нельзя победить с помощью воображения, доброй идеологией Церковной или государственной реформы и лжемиссионерства.

Из гностического морока, где все целое и все тайное, воплощенное и развоплощенное, надо вырваться не силой ума или воображения, а простым обращением к реальности Божьего мира.

Все выяснится на Суде. Суд действительно будет, и он будет не воображаемым, а реальным. Вот что все это значит! Поэтому само бессилие наших сил – не повод откладывать суждение.

Мы также еще раз убедились в фундаментальной истине: для зла нет причины. Все может стать причиной зла, и поэтому, как точно описал о. Серафим (Роуз), каждый из нас мог бы стать Иудой.

Идеологи и, конкретно, православные модернисты, злоумышляют на нас. И от этого нет спасения как только прибегать к Богу в верности и правде.

Следующая глава Выводы из главы “Судим о сущности по словам”

Роман Вершилло

1. Переводы некоторых цитат из Шекспира сделаны мной. Все остальные переводы из “Отелло” в переводе Б. Пастернака. ↩︎
2. Перевод М. Лозинского. ↩︎