Водою и Духом, или о разбавленном Христианстве

Рецензия на книгу прот. Александра Шмемана

Павле Рак

С грустью закрываю последнюю, вышедшую на русском языке, книгу прот. Александра Шмемана “Водою и духом. О Таинстве Крещения” (Водою и Духом. Paris: Editions reunis, 1986). Православие не богато литературой по литургическому богословию, наша “наука” все еще с сомнительным успехом пытается превысить уровень семинарских изысканий XIX века, но и эта “многообещающая” работа прот. Шмемана, как и большинство его книг, как-то не радует, хотя о. Шмеман пытается писать современно и живо. Чужим остается ее огонь.

И все-таки книга полна полузабытых данных, нужных объяснений и драгоценных предложений. В ней подвергается осмыслению одно из центральных христианских Таинств, которое в приходской практике так часто формализируется, унижаясь тем самым до пустого, безжизненного обряда. Нельзя себе представить, что такая существенная проблематика не возбудила бы интереса читателя.

Книга разделена на части, которые соответствуют отдельным фазам подготовки к Крещению и самому обряду Крещения и Миропомазания. Прот. Шмеман предлагает читателю длинные цитаты из служебных текстов, сопровождая их своими комментариями. Этим приемом он пользуется почти во всех своих трудах. В книге “Водою и духом”, вначале, говорится о подготовке к Крещению, затем о самом Крещении, затем о смысле Миропомазания, после чего следует комментарий к уже исчезнувшей церемонии (шествие новокрещенных из крещальни в храм) и объяснение уже почти забытых молитв: молитвы первого дня, наречение имени, воцерковление. Метод этот, состоящий в следовании богослужебным текстам, казалось бы, не должен порождать проблем. Он сам по себе как бы говорит о почтительном отношении к традиции и обеспечивает необходимую “православность”, о которой автор так часто заявляет. Можно себе представить, что книга, написанная таким методом, содержит охранительные и даже консервативные идеи, что она возвращает изначальную полноту смысла Таинства там, где забыта его связь с органической жизнью Церкви, указывает на обстоятельства, которые привели к тому, что сегодняшние христиане неправильно понимают Крещение и не сознают того, что оно в своей первоначальной форме было центральным моментом не только в жизни крещаемого, но и в жизни всей Церкви.

Возвратиться к первоначальной чистоте и полноте церковного самосознания – вот, что должно было бы сделаться сутью лежащей перед нами работы.

Должно было бы, но… как-то эта суть его работы от читателя ускользает. То же относится и к другим книгам о. Шмемана. Поэтому и о них будет сказано несколько слов. Исправлять кого-то, предлагать кому-то измениться, в том числе и Церкви, – можно только с любовью, только с доверием. А именно доверия и любви к Церкви не хватает в подавляющем большинстве книг прот. Шмемана, в том числе и в обсуждаемой “Водой и Духом”. Его комментарий литургических текстов состоит большей частью из сильно преувеличенной, нетерпимой критики той или иной церковной практики, того или иного искажения или опошления, это – критика Церкви как таковой. В полемическом задоре прот. Шмеман всегда выбирает самую сомнительную приходскую практику – иногда подумаешь, где он нашел такое? – и именно это провозглашается практикой Церкви как таковой. Перед читателем – ситуация предельно “трагическая” и “катастрофическая”, и обновлять здесь уже нечего.

Прот. Шмеман часто прибегает к иронии, а также к патетическим возгласам типа “наш литургический упадок столь глубок…”, “слишком долго связь между понятием Таинства и основным содержанием христианской веры была затемнена”, “такова печальная ситуация”, “мы должны вернуть Крещению его смысл… и истинную действенность”.

Богословская позиция самого о. Шмемана недостаточно четко проявляет себя и не свободна от противоречий. Чаще всего он призывает к обновлению и возвращению к зачастую мифологизированной и малопредставляемой им же “практике первохристианской Церкви” (особенно к обновлению определенного вида коллективизма в сознании и действиях церковной общины, но лишенного какого-либо мистического содержания, что очень напоминает протестантов). Тут он уже склоняется и к той мысли, что Церковь не может развиваться, провозглашая “упадком” все, что ему не нравится в истории Церкви. Это особенно бросается в глаза при оценке монашества. В книге “Введение в литургическое богословие” оценка монашества прикрывается эвфемизмами вроде: “особая литургическая ситуация монашества”, “эволюция в ощущении Евхаристии” и т.д. Но чуть дальше узнаем, что в Византии произошла “внутренняя победа монашества, которая привела к фактическому контролю монашества над Церковью” (152). Но чтобы понять, какие “ужасные последствия” имел этот “монашеский контроль”, нужно обратиться к другим книгам о. Шмемана, например, к “Евхаристии” (1984), где он пишет: “К монашеству переходит и возглавление церковной жизни…”, что “приводит, постепенно, к клерикализации Церкви… Сакрализация и клерикализация побеждают, что видно и в развитии храма и его устройства, которое все больше и больше подчеркивает отделение мирян от духовенства” (290). (Отделение мирян от духовенства – имеется в виду развитие иконостаса и т.д.). А поскольку из работ о. Шмемана выходит, что во всех бедах Церкви виновата именно эта клерикализация, следовало бы признать монашество самым главным врагом Церкви. Правда, иногда трудно уследить за мыслью о. Шмемана, – он обвиняет монашество в том, что “эсхатологический характер раннего христианства” оно подменило “сакрализацией”, а “сакрализация” есть последствие клерикализации, разделения общины и мира на священное и несвященное. Но в другом месте о. Шмеман уже говорит об эсхатологическом характере монашества, которое противостояло всеобщей профанизации, происходящей в общине. (Так и непонятно, какова же природа монашества – эсхатологическая или “сакрализующая”?)

Если ему это выгодно, о. Шмеман цитирует церковные каноны… (Например, когда говорит о неканоническом положении эмигрантских юрисдикций в Америке, которые будто бы мешали созданию т.н. американской поместной автокефальной церкви). Но когда каноны ему “не подходят”, прот. Шмеман делает вид, как будто бы их и не было вовсе: в нескольких своих работах, где о. Шмеман призывает причащаться за каждой литургией, он настойчиво пишет, что Церковь “никогда не призывала прихожан воздерживаться от Причастия”. Правда, здесь о. Шмеман выражается довольно ловко, потому что Церковь, действительно, никогда не призывала “воздерживаться”, она множеством своих канонов, по многим нравственно-каноническим причинам (препятствиям) категорически запрещала причащаться.

Кажется, о. Шмеманом руководит не что иное, как страсть. Пишет он страстно, но односторонне и неправдоподобно, даже когда в положительном смысле описывает само Крещение (что и является главным сюжетом его книги). Перемещая акценты в дефинициях и описаниях этого Таинства, он пишет, что Крещение – это центральное Таинство, которое придает смысл не только всей жизни Церкви, но и всем праздникам, вплоть до Пасхи – “Пасха раньше была праздником Крещения”. (Это утверждение встречается в книге неоднократно, без всякого указания на то, что Пасха – это все-таки праздник Воскресения Христова). Поэтому неправильное понимание Крещения лежит в основе всех бед Церкви. (В книге “Евхаристия” то же самое утверждается о Причастии: там оно – центр всей христианской жизни, а неправильное толкование Таинства Евхаристии – источник всех церковных бед и причина дехристианизации мира). Этот неоправданный пафос – представлять то, о чем пишешь сейчас, как самое главное, самое существенное или самое вредоносное, – заставляет о. Шмемана относиться к любым ошибкам как к катастрофам.

В разгаре своей патетической полемики против Церкви о. Шмеман не хочет знать, что существуют миллионы христиан, которые все еще помнят, что их Крещение было их “личным Воскресением в новую жизнь”, “действительным переходом в Царство Небесное”. И что, как в истории христианства, так и сегодня, без всяких указаний со стороны о. Шмемана, существуют христиане, которые живут Евхаристией и своей церковной практикой оживляют Церковь. Пр. Шмеман много писал о том, что Церковь забыла о связи между Крещением и Пасхой. Однако забыть Церкви об этом просто невозможно. Церковные Таинства и Праздники тесно связаны между собой, особенно с центральным между ними – Пасхой, – что очевидно даже тем, кто не очень хорошо знаком с “литургическим богословием”, а просто наблюдает за богослужением. Тем, кто любит Церковь, обидно, что о. Шмеман ничего этого не признает.

Пр. Шмеман, однако, идет еще дальше. Он не только стремится показать Церковь хуже, чем она есть (что можно было бы счесть субъективной оценкой), но он пытается заново интерпретировать ее сущность. Осторожно, не слишком откровенно, но настойчиво, он проводит свой собственный, часто субъективный взгляд на то, какой Церковь должна быть. Он как бы пытается преобразовать, реформировать Церковь под себя, под собственные представления, как бы создать “свою Церковь”. Во-первых, он хочет ее рационализировать, “обуржуазить”, очистить от всякого “безумия”: “Церковь всегда утверждала, что человеческий разум есть наивысшая, Богом данная человеку способность, и отвергала и осуждала любое превозношение иррационального…” (137). Затем, прот. Шмеман является страстным борцом за “положительную духовность”, как единственно возможную в Православной Церкви, которая должна корениться только в “радости, приятии и утверждении” (110) и которая, следовательно, имеет “космический славословящий характер” (110). Церковь должна всегда только хвалить, потому что “все есть благо”, “даже и человеческие страсти””, ибо они являются по сути “искаженными дарами власти и силы” (112-113).

Характерно, что в трудах прот. Шмемана (кроме книги о “Великом Посте”, где он без этого просто не мог обойтись) даже и не упоминается о покаянии и аскезе. А если уж он употребляет такие слова, как “отрицание” и “отречение”, то лишь в скверной комбинации со словами “фобия”, “бегство”, “страх”, “табу” (110). О “страхе Божием” нет ни слова и в этой книге.

О взглядах о. Шмемана на монашество мы уже писали. О старцах он упоминает только раз, поместив их вместе с “гуру всех родов, даром язычников, чародейством и новым открытием сатаны” (95). Выходит, что в “идеальном” христианстве нет ни постов, ни покаяния (кроме “подготовки к Крещению”, потому что так, по его утверждению, будто бы было в “первохристианской общине”). Остаются только общая евхаристическая трапеза и благодарение. Принцип этого “розового христианства”, этого легкого пути лучше всех сформулировал сам о. Шмеман: “Быть семьею и реализовать себя, как семью – это и есть истинная сущность Церкви”! (193)

Кажется, что прот. Шмеман полностью осуществлял идеал семейной духовности у себя дома. Приведу только два свидетельства. Одно: епископ Православной Церкви, который на чистый понедельник, после вдохновляющей началопостной проповеди прот. Шмемана, в доме проповедника был угощен курочкой. Другое – близкого знакомого прот. Шмемана: “Многие помнят о. Александра – остроумного собеседника, охотно шутившего, иногда жестоким словом кого-нибудь высмеивающего, курящего одну папиросу за другой, смотревшего по телевизору состязания по бейсболу, любившего жизнь во всем ее разнообразии и богатстве, и тем не менее, мы можем сказать уже сейчас, что этот современник… рано или поздно будет назван и признан подлинным учителем Церкви”.

Может быть, но до этого признания Церковь должна сильно трансформироваться, стать семейственной и славословящей, как желал того прот. Шмеман. Но это уже будет не та Церковь, в которой начало премудрости – страх Божий, и где все пророки призывали к покаянию. Это будет не Церковь мытаря, вопиющего: Боже, милостив буди мне грешному, а Церковь того легкомысленного оптимиста, который был способен произнести лишь: “Благодарю Тя, Боже, и прочие безумные глаголы” (9-я песнь Вел. Канона св. Андрея Критскаго).

Я встречал людей, которые у прот. Шмемана находят только то, что и нужно Церкви в ее сегодняшний, довольно трудный период: критику искажений и отступлений от настоящей православной традиции.

Для них критицизм о. Шмемана – не помеха. Но надо сказать и то, что эти люди одарены великой любовью к Церкви. Другие же, которые шумят все громче и громче как на Западе, так и в России, поднимают прот. Шмемана вместе с прот. Афанасьевым и (иногда) митрополитом Антонием Сурожским на щит своей частной и озлобленной борьбы против “консерватизма” и “клерикализма”, авторитета духовников и старцев, против Традиции, как таковой, против постов и остальных “запретов”, против иерархии и против Церкви вообще. Сами они Церковь не знают и не любят, а поэтому и не способны оценить созидательную сторону книг о. Шмемана и воспринимают только то, что у него самого брало верх, когда он садился за письменный стол: отсутствие смирения, страсть к критике и реформаторству и уверенность в своей абсолютной правоте.

А страсть, как известно, не освобождает человека от ответственности за те последствия, к которым может привести его деятельность.

Публикуется по изд.

Беседа. 1988, № 7. С. 167-176