Тайна добра и зла. Эсхатология Вл. Соловьева и учение Церкви о добре и зле
В. Ф. Эрн пишет о переломе в конце жизни Владимира Соловьева: Перелом состоит в том, что с творческой силой Соловьев вдруг ощутил дурную схематичность прежних своих филосистем. В этом огне самопроверки сгорела схема теократическая, схема внешнего соединения церквей, схема планомерного и эволюционного развития Добра в мире, и Соловьев почувствовал трагизм и катастрофичность истории. Это острое чувство конца истории, иными словами, духовный реализм является, на наш взгляд, самым глубоким постижением интуиции философа.
Кто в самом деле уразумел, что старого нет больше и не помянется, что прежняя история взаправду кончилась, хотя и продолжается в силу косности какая-то игра марионеток на исторической сцене? — с горечью констатирует Соловьев в ответ на критику Евгения Трубецкого его “Трех разговоров”. Что сцена всеобщей истории страшно выросла за последнее время и теперь совпала с целым земным шаром — это очевидный факт, — на пороге XX века пишет он, — за мною остается лишь печальное преимущество последнего и кричащего указания на грозу уже совсем приблизившуюся, готовую разразиться, однако же не замечаемую огромным большинством.
Здесь мы могли бы привести многочисленные цитаты из современных ему святых отцов Церкви: Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника и Иоанна Кронштадтского, которые почти дословно совпадают с тем, что говорит Соловьев.
Однако констатация факта еще не означает правильной оценки его. Самое ценное в кричаще-противоречивом творчестве Соловьева то, что он ради “оправдания добра”, то есть подлинного христианства, мог отказаться от идеи “великого синтеза”, которой он , как апологет христианства, посвятил почти всю свою жизнь. В центре всего в “Трех разговорах” звучат эти слова Христа: Думаете ли, что Я мир пришел принести на землю? Нет, говорю вам, но разделение. Он пришел принести на землю истину, а она, как и добро, прежде всего разделяет, и невозможно различить, откуда та цитата — из Соловьева или из святых отцов. Христос — Князь мира, но этот мир достигается “через разделение между добрым или истинным, миром и миром дурным, или ложным. Христов мир основан на том разделении, что Христос пришел принести на землю, именно на разделении между добром и злом, между истиной и ложью, — пишет Соловьев. — И есть дурной мирской мир, основанный на смешении или внешнем соединении того, что внутренне враждует между собой.
Смешение или внешнее соединение — вот “тайна беззакония”, которая действует в мире и старается изнутри разрушить Церковь. И чем ближе приближаемся мы к концу истории, тем отчетливее это обнаруживается. Зло страшно не само по себе, но своими подменами. Антихрист — не только тот, кто против Христа, но и тот, кто вместо Христа, лжехристос.
Последний акт исторической трагедии — не просто неверие и отрицание христианства, или материализм, или тому подобное, — пишет Соловьев, — но и то, когда имя Христово присвоят себе такие силы в человечестве, которые на деле и по существу чужды и прямо враждебны Христу и Духу Его, и те, кто, Духа Христова не имея, будут выдавать себя за настоящих христиан.
Эсхатология Владимира Соловьева и духовные соблазны его мысли
Отдавая должное эсхатологическим прозрениям Соловьева, мы, однако, считаем не менее важным для нашей темы обозначить хотя бы кратко духовные соблазны в его творчестве и то, как они развиваются в сегодняшнем христианском сознании.
Самое главное смешение, которое было до самого последнего периода в философии Соловьева, заключается в тонкой подмене тварного нетварным, идущей от таинственного “постижения”, по собственному его выражению, в Египте живой идеи мира — Софии, и потому синтез, который он предлагал под видом христианства, тот “пафос универсализма”, которым он был преисполнен, был, по существу “романтическим утопизмом” (А. Ф. Лосев). Тайна антихриста — в подмене нетварного тварным, в числе 666 как тройном самосовершенстве без Бога, ибо, как говорит блаженный Августин, число 6 означает совершенство творения — самого по себе, так как только в седьмой день происходит освящение всего Богом.
Биограф Соловьева К. Мочульский, сам последователь софиологии Соловьева, рассказывает, какую реакцию вызвала эта идея синтеза у другого русского мыслителя иного направления, у Константина Леонтьева, когда она была высказана особенно ярко в статье-лекции Соловьева “Об упадке средневекового мировоззрения”. Мочульский пишет: Когда Леонтьев понял, что Соловьев сближает христианство с гуманистическим прогрессом и демократией, он возненавидел его так страстно, как страстно раньше любил. Леонтьев первый закричал о том, что путь Соловьева ведет к пропасти, что в его величественном строительстве теократического царства есть какая-то зловещая ложь. Он первый почуял в деле Соловьева веяния “антихристова духа”.
И действительно, Соловьев как будто не замечает, — пишет современный православный американский исследователь софиологии Соловьева прот. М. Помазанский, — что в его замысле синтеза таится искушение, указанное в Евангелии: “Поклонись мне, говорит сатана, и все царства мира я отдам Тебе”. Сам Соловьев в “Трех разговорах” преодолел этот соблазн, однако слова одной особы из Тургеневского “Дыма”: Прогресс — это симптом, которые собеседник “Разговоров” уточняет: симптом конца, и конца не чего-нибудь, а света, могут быть постижимы только в свете Христова Воскресения. И мы видим, как ускоренно развивается сегодня в мире и проникает в Церковь “болезнь к смерти”. Хотя началось это не сегодня, и, конечно, задолго до Соловьева. Еще в Ветхом Завете, разумеется, по прельщению врага рода человеческого, было совершенно извращено представление о Царстве Мессии, и большинство иудеев ко времени явления Христова в мир ожидало в лице Мессии земного царя, который дарует чисто земные блага и утвердит их политическое могущество. Точно также и в Новом Завете, предтечи антихриста, желая отвлечь христиан от будущей нетленной жизни, стали внушать им идею Царства Божия здесь, на земле. Отсюда “хилиазм” — ложное учение о земном тысячелетнем царстве Христовом, строительство земного града вместо небесного Иерусалима, подмена религии политикой. Здесь раскрывается смысл пророчества преподобного Серафима Саровского о “бытоулучшительной партии”, которая, как он говорил, погубит Россию и приведет мир к антихристу.
Замысел построить “лучший, разумеется, самый лучший мир на земле”, несмотря на самые внушительные последние уроки истории, не колеблется и осуществляется неприметно и постепенно с целью ослабить живую веру христиан в будущую жизнь и убедить их обратить главное внимание на устройство земной жизни.
Достаточно небольшого отклонения стрелки, чтобы изменить направление движения. Острие стрелки не обязательно должно повернуться на 180 градусов. Как показывает жестокий опыт коммунистической революции — это следующий этап: в каждом катаклизме есть репетиция конца света. Важно, чтобы первое было не на первом месте, а вследствие этого все остальное само собою не будет на месте. Этим смещением и смешением, между прочим, отмечена сегодня деятельность Всемирного Совета Церквей. Или как 15 лет назад шутили у нас по поводу известных вставок отдела внешних церковный сношений в Патриаршее послание на Пасху: “Аще кто вьетнамолюбив да внидет в радость Никодима своего”.
Пелагианская ересь достижения земного блага безблагодатными средствами получила широкое распространение в модернистических учениях, известных под названием “богословие мира“, “богословие революции” и “богословие освобождения”. Характерна одна из конференций ВЦС, прошедшая под лозунгом “Христос — надежда мира”. Много говорилось на этой конференции о “Втором пришествии Христовом” и о том, какое благо сулит это человечеству на земле, и при этом — полное умолчание об антихристе. Невольно вспомнишь князя — “христианина” из “Трех разговоров”, который без конца рассуждает о прогрессе и исчезает, как только речь заходит об антихристе.
Возвращаясь к Соловьеву, приведем в связи с этим рассуждением одно очень тонкое и существенное замечание Лосева: Нужно понимать также и то, что всегда либерально настроенный Вл. Соловьев в своих конфессиональных взглядах находился иной раз под влиянием также и разного рода идей общественно-политического и вообще культурно-исторического порядка.
Подмена и смешение, как это ярко отразил в своем творчестве Соловьев, могут происходить на всех уровнях религиозного сознания, делаясь все тоньше и обретая все большую глубину по линии: политика, культура, религия и достигая, наконец, того, что есть Церковь. Подчеркнем еще раз: заслуга Соловьева в утверждении, что прежде всего надо поставить вопрос о зле и понять, насколько он важен для всех. Ибо наступает, — говорит он, — последнее крайнее проявление зла в истории, представление его краткого торжества и решительного падения. Но чтобы различить обманную личину, под которой скрывается злая бездна, надо увидеть всю глубину этой бездны. Мы говорим здесь о первейшем христианском догмате. Ослабить веру в факт первородного греха не менее опасно, чем утрата веры в Бога, ибо ослабление веры в факт первородного греха приводит неизбежно к иллюзиям в оценках духовной жизни и в истории, к “романтическому утопизму”. С этой точки зрения, — пишет о Соловьеве его ближайший друг В. Л. Величко, — представляется иной раз весьма странным его игнорирование всей православной догматики, которую он же сам признавал как нечто вечное и нерушимое. Вл. Соловьев практически оставался все же скорее философом, настроенным, несомненно, религиозно, но в то же время и чрезвычайно интеллектуально. Мистицизм для него — его собственное учение о всеединстве, о вселенском организме. Для практического православия этого было маловато.
Добавим, что не только маловато, но чревато катастрофическими подменами в коренном вопросе о тайне добра и зла. Помимо собственного переживания Софии, Соловьев развивал идею мировой души из гностицизма или прямо из язычества. Многие выдающиеся православные богословы, исследовавшие эту идею в свете опыта православия (архиеп. Серафим Соболев, прот. М. Помазанский, иеромонах Серафим Роуз) отмечали полную ее несовместимость с христианством. Так как душа чего бы то ни было есть его сердцевина,— пишет прот. М. Помазанский, — присуща ему, внедрена в него, то отсюда следует, что все отрицательные явления жизни мира, жизни человечества, каждой сознательной личности, все зло, какое фактически существует, падало бы виной на душу мира. Перед нами ложное учение о зле, а значит, и о добре, недооценка зла, соблазн упразднения личной ответственности за него. Хотя в “Трех разговорах” Соловьев как будто преодолел влияние собственной теории, его воздействие на русскую, в том числе, церковную мысль, оказалось громадным, и в среде его последователей были такие авторитетные для приходящей в церковь интеллигенции мыслители, как Н. Бердяев, священники С. Булгаков и П. Флоренский. Интересно замечание прот. Г. Флоровского о книге Соловьева “Смысл любви”: Здесь была несомненная муть в самом религиозном опыте, муть двоящихся мыслей и двойных чувств, муть эротической прелести… На русское искусство надвигается эстетический соблазн.
В сущности, в мечте Соловьева о синтезе культуры, науки, искусства, философии с христианством лежит то же недопонимание всепроникающей глубины первородного греха. В самом благородном безблагодатном творчестве присутствует неизбежное смешение добра и зла, лжи и истины, отражающее состояние ума и сердца человека первородного греха. Христианство не отрицает этого творчества, но и не может освящать его, пока не произойдет то разделение их, которое дает только Христос в Церкви, и ради которого Он придет судить мир. Не явный ли “симптом конца” низменные чувственные проявления современной антихристианской культуры, которую святые отцы пророчески уподобляли вавилонской блуднице,— в особенности когда она кощунственно вторгается в христианские темы, стараясь смешать святыню с грязью?
По этой причине недооценки первородного греха не избежал Соловьев мучительных противоречий в вопросе соединения религий. В “Краткой повести об антихристе” он дает точную картину будущего, которое для нас уже стало настоящим: Со стороны внутренней эта эпоха знаменуется повсюдным смешением и глубоким взаимопроникновением европейских и восточных идей, повторением en grand древнего александрийского синкретизма. Соловьев не соблазняется кажущимися, как он подчеркивал, успехами внешней культуры того времени, ибо предметы внутреннего сознания — вопросы о жизни и смерти, об окончательной судьбе мира и человека, осложненные и запутанные множеством физиологических и психологических исследований и открытий, остаются по-прежнему без разрешения. Выясняется только один важный отрицательный результат: решительное падение теоретического материализма. Приметой сегодняшнего дня видится обширный “имперский” храм, для соединения всех культов, развитие новых неслыханных видов мистического блуда и демонолатрии и активная деятельность сатанинской секты, совращающей не только православных, но и католиков. Однако выдвинутый Соловьевым ранее расплывчатый тезис об объединении в Церкви всего человечества (по существу, вне зависимости от отношения ко Христу), приводит к размыванию границ Церкви и признанию, что все религии истинны.
Очевидно, что это противоречит взгляду Церкви на язычество, выраженному в словах апостола Павла: Они заменили истину ложью и стали поклоняться твари вместо Творца. Принять точку зрения Соловьева, — пишет прот. М. Помазанский, — значит признать преходящий характер самой христианской религии. Не удивительно, что в русской религиозно-философской мысли после Соловьева и вслед за ним, в кругах духовно близких к нему, заговорили о новом догматическом творчестве, о новом религиозном сознании, явном ожидании новых “откровений”, “третьего завета”, “завета Святого Духа”. В этом ряду воспринимаются сегодня различные экстатические движения от псевдохаризматиков на Западе до “богородичного центра” в России, а также экуменизм и суперэкуменизм — главная ересь XX века, по определению современных православных богословов. Сам Соловьев в “Краткой повести об антихристе” гениально показал, что объединение различных вероисповеданий может произойти не во Христе, а в антихристе. Разумеется, есть подлинный экуменизм, ибо всякий разрыв болит, но достигается он не внешним соединением и не смешением истины с заблуждениями. В личной позиции Соловьева в предельной степени отражалась та путаница понятий, которая существовала тогда среди образованной части общества. Приведем в связи с этим чрезвычайно интересные свидетельства. Лосев пишет: Нельзя преувеличивать его католических восторгов, поскольку католичество, взятое само по себе, было для него, в конце концов, такой же односторонностью. Он и сам для католичества был тоже слишком свободомыслящим человеком. А Л. М. Лопатин добавляет: Он (Соловьев) верно говорил мне о себе: “Меня считают католиком, а между тем я гораздо более протестант, чем католик”. Что касается Православия, Соловьев по выражению В. Л. Величко, употреблял самые резкие выражения в критике византийско-московского Православия и даже называл эту церковную государственность вовсе не Православием, а язычеством. Поразительно, как изменило ему здесь эсхатологическое чутье и оказалась сокрытой от него тайна удерживающего и смысл царской власти как особого христианского служения Помазанника Божия, призванного к защите Церкви и православной государственности. Современники Соловьева: святой праведный Иоанн Кронштадтский и святой Феофан Затворник пророчествовали в то время о том, что правление и порядки, построенные не на христианских началах, будут благоприятны для раскрытия устремлений антихриста. (Это не обязательно, говорили они, должен быть тоталитаризм, это могут быть республики и демократии с их принципом плюрализма, все более утверждающим принцип равенства добра и зла). Антихристу важно, чтобы такие порядки были повсюду, и потому революция в России имела исключительное духовное значение для всего мира. Небывалые в истории человечества страшные гонения, которые претерпела Русская Православная Церковь, сонм бесчисленных мучеников во главе с Царственными мучениками показали, что это Церковь святых и сколь одностороння критика ее Соловьевым в работе “Россия и Вселенская Церковь”. Однако нельзя сказать, что критика его была совсем несправедливой: массовое отступничество, которым был запечатлен этот период Церкви, свидетельствовало о ее неблагополучии.
Все, происходящее сегодня в мире, в сущности, сводится к борьбе против Христа и Его Церкви, против христианской государственности и христианской культуры — в этом смысл евангельской притчи о злых виноградарях, о которой идет спор в “Трех разговорах”. Вот рухнул коммунизм, и неужели еще не всем ясно, что коммунизм — не только политическая система, а духовное явление, и борцы против коммунизма и победители его могут быть выразителями того же духа диавольской гордыни, явного или скрытого богоборчества! Никогда еще не было такого господства лжи, как в наши подлинно “лукавые дни”: с особо изощренным искусством облекается ныне диавольская ложь в призрачную видимость правды, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. И очень многие прельщаются, или, по крайней мере, не могут разобраться где ложь, а где правда.
Грех как норма, по выражению святителя Феофана, создает атмосферу ада, естественную среду “бездны” греховной, из которой выходит “зверь”. Как говорит наш современник преподобный Силуан Афонский: Судя по Писаниям и по характеру нынешнего народа — близ, при дверех.
В заключение — несколько слов о подменах в методе познания Божественной истины. Христианство — не философская система, пытающаяся объяснить мир и человека логическими понятиями и абстрактными формулами мысли. Начало премудрости — страх Божий, — от прикосновения к реальности новой жизни креста и Воскресения, в борьбе со злом и победе над ним, которая совершается, как говорит Христос, только постом и молитвой, участием в таинствах Церкви. Я прожил у Вас несколько недель Великого поста, — пишет в апреле 1895 г. Соловьев своему другу В. Л. Величко, — и мы с Вами правил поста не соблюдали и в церковь не ходили, и ничего в этом дурного не было, так как все это не для нас писано, и всякий это понимает. А вот воспоминания Е. Н. Трубецкого: Помнится, однажды он говорил мне: “Одного не понимаю — страха Божия, отказываюсь понять, как можно бояться Бога”. При этом он заливался своим звучным, заразительным и вместе странным хохотом.
Гениальный, но страстный (в аскетическом смысле этого слова) Соловьев не причислял себя к богословам. Он оставался мыслителем на философской почве, даже противопоставляя себя “отеческим богословам”, часто строя церковный синтез из нецерковного опыта (прот. Г. Флоровский). Конечно, эта позиция дает ему право на независимость суждений. И даже в “Трех разговорах” в теме “Апокалипсиса”, в которой даются таинственные грозные предостережения тем, кто что-нибудь приложит или отнимет в книге сей, Соловьев свободно обращается со Священным Писанием, не связывая себя со святоотеческой традицией, рисуя фантастическую, как выразился Е. Н. Трубецкой, картину конца света. Церковь осторожно и терпимо относится к исканиям христианских философов.
Умозрение многих привело к дверям Церкви. И великие отцы Церкви философствовали, но так, что принципы богословия не нарушались. Но ввиду того, что независимость мысли, ее свобода от догматических предпосылок должна лежать в самой природе философии, философия есть по своей природе предмет, внешний для Церкви. “Что нам судить внешних?” — говорил апостол Павел. Когда же это “внешнее” угрожает нанести рану самой Церкви и духовный ущерб ее верным, тогда Церковь должна по необходимости реагировать, отвечать и защищаться (протоиерей М. Помазанский). Неспособность или нежелание участвовать в этом — тоже “симптом конца”, характерный принцип нашей лаодикийской эпохи. И все-таки философия (фило-София) Соловьева — не просто поклонница Софии, ведь мудрец отличается от глупца тем, что видит все до конца, а ему дано было заглянуть в самую главную глубину жизни, в действительную победу, — как он говорит, — над злом в действительном Воскресении и увидеть, что без этого все в мире без исключения есть лишь царство смерти и греха и творца их диавола. И все определяется в конце концов участием в этой глубине, как он сам писал: По-моему, важно не то, что во всяком человеке есть зачатки добра и зла, а то, что из двух в ком пересилит. Не то интересно, что из всякого виноградного сока можно и вино и уксус сделать, а важно, что именно в этой-то бутылке заключено — вино или уксус.
Протоиерей Александр Шаргунов
Публикуется по изд.
прот. Александр Шаргунов. Проповеди и выступления. М.: Арвик, 1995. С. 479-489
